Я осознаю, что на тарелке осталось буквально на два укуса. Стыдно-то как. Я опускаю глаза и бормочу спасибо, тише не бывает.

– Итак. – JC медленно помешивает сахар в кофе. – «Tsekh» – это секция на заводе, правилно? Ты был nachalnik tzekha? Это ответственная работа, нет? Ты слишком молодой, по-моему.

Вот в чем проблема с этой ихней «Плющевой лигой» – Толстого они учат, но про теневую экономику ни слова.

– Цеховик – это бизнесмен, – объясняю.

JC фыркает.

– Это черный рынок? Fartza?

– Я понимаю ваш скептицизм. Вы думаете о прыщавых юнцах с запахом изо рта и ужасным акцентом, которые хватают тебя на улице и шепчут: «„Левис“ джинс? „Мальборо“»? Их трудно уважать, я не спорю. Уже не говоря о том, что каждый второй из них стукач. Если человек не хочет привлекать внимание, их лучше избегать.

– А ты тогда кто будешь? Что же такое ты делал в России?

– Это не так просто объяснить.

Я колеблюсь… по идее, я мог бы это объяснить за одну минуту. Но беда в том, что JC теряет терпение, это очевидно, и как его винить, когда имеешь дело с таким хитрожопым фруктом, как Закс? Он хочет, чтобы все было кратко и точно, больше тридцати слов в его New File не вмещается.

Надо перехватывать инициативу.

– Вы извините, – говорю, – но мне пора идти, встречаюсь с моим куратором из новозеландской разведки. Whack-a-Maru-Maru – слыхал? Так что желаю приятно провести время на свидании. Но завтра мы можем сделать официальный дебрифинг. Часок найдется? В это же время?

Теперь он начинает мяться, как позорный фраер, который не может признаться, что никакого свидания у него и близко не запланировано, а не то я сделаю неприятные выводы о его личной жизни. Как будто я сам не вижу. Да… пацан нуждается в помощи.

Но это будет позже. А сейчас я прощаюсь, оставляя его в замешательстве и даже небольшом потрясении. И это совсем неплохой результат.

То, что я делал в России, трудно объяснить Джошу, или Джону, или Джонсу. Впрочем, бывшим товарищам по паспорту тоже непросто.

Вот он, момент истины.

Я посвятил этому моменту немало времени. Иногда кажется, что я вообще ни о чем другом не думал: как мне себя продать?

«Правда, вся правда, ничего, кроме правды» – благородные слова, кто бы спорил, но если у вас нет крутого адвоката, толку с них – чуть.

Разумеется, можно и не рисковать, что я и сделал на интервью в Риме.

Ходил в школу, потом в вуз. Изучал марксизм, феодализм, синхронизм, фонетику, литоты, парадигмы. Роль пролетариата у Стейнбека и Скотта Фицджеральда. Вторая партийная конференция и четвертование Юлия Мартова, урожденного Зедербаума… и вот он я, олицетворение социалистической невинности, стою в ВенеРиме у капиталистического рога изобилия: «Оу-вау-Леви-Страусс-бери-не-хочу, где-здесь-очередь-занимать-кто-крайний».

И JC сделает то же, что его коллеги в Риме: пожмет плечами, и пожелает мне удачи, и забудет через две минуты. Коридоры посольства пропитаны слезами советских гуманитариев.

А еще я могу рассказать, как было, но по силам ли этому выпускнику Плющелиги в этом разобраться? Он вырос на историях о Джордже Вашингтоне и вишневых косточках («Врать нехорошо»), о Линкольне и прочих американских Санта-Клаусах, его мозги и душу тридцать лет кормили процеженным интеллектуальным пюре – он что, поймет, что такое если не Гулаг, то Гулаг Lite? Речь идет о таких совках, как я, которым, скажем так, было тесновато в бараке «Восход Ильича», по контрасту с восьмьюдесятью шестью процентами населения, чья жизнь течет «намано-все-путем», пока в сельпо дают водку. Их государство не предаст. Советский социальный договор основан на водке. Притом что я ничего не имею против водки и охотно поглощал ее в не всегда умеренных количествах… но не водкой единой, камрад, и многие диетологи согласятся.