– Задроты, ещё помнят русский! – смеётся Юра.

Прячем машину в кустах, недалеко от пункта наблюдения. Выбором и обустройством позиции руководит Иван. Всё делается не с точки зрения безопасности и скрытности несения дозорной службы, а с точки зрения бытовых удобств личного состава, так, чтобы не утомиться.

Мои товарищи – стихийные анархисты. Они пришли в ополчение добровольцами, но органически не способны к военной дисциплине. Ребята простодушно делятся со мной историей о том, как ушли из отряда некоего Душмана только потому, что тот приказал рыть неправильный, с их точки зрения, окоп.

История с уходом от Душмана – типичная. Ополченцы беспрепятственно переходят из отряда в отряд, от «плохих» командиров к «хорошим». Для того чтобы уход не считался дезертирством, достаточно уведомить о нём кого-либо из руководителей отряда.

Моя инвектива о том, что без единоначалия и безоговорочного подчинения нет армии, пропускается мимо ушей. Рассуждения на тему, что даже слабая регулярная армия в конечном счёте задавит самое сильное партизанское движение, вызывают вялую рефлексию лишь у Вани:

– Так-то верно говоришь, без командиров – задница… – задумчиво качает он головой.

Соглашаясь со мной, Иван пересказывает жалобы Малыша, кадрового военного, на неустойчивость ополченческих соединений:

– Я охуевшего бойца и вздрючить-то толком не могу, он, чуть что, автомат бросит и домой пойдёт.

Только обживаемся, в полукилометре от дозора начинаются сильные разрывы. Как на замедленной кинохронике, в завихрениях дыма, с басовым «ш-хх-а», земля выбрасывается высоко вверх. Постояв секунды, столбы чернозёма разваливаются, звучно опадая комьями.

Начинает работать рация:

– Кто стреляет?! По кому стреляют?! Базе один – ответьте! Кто, по кому стреляет? Откуда бьют?!

Я сижу в зарослях сорняка и смотрю на обстрел в бинокль.

Разрывы приближаются. Сердце начинает стучать чаще.

– Миша! Ебать тя в сраку! Что там?! – истерично кричит Иван.

– Ничего.

– Дай сюда! – он подбегает и выхватывает бинокль. Убедившись, что на поле никого нет, Иван кричит в рацию:

– Никого! На поле – ни хуя. Откуда ебашат – хуй поймёшь.

– Кто докладывает? Базе один ответьте! Кто докладывает?

Где обстрел? Приём.

– Это Белый говорит. Кладут в километре от Грабово. Вроде в сторону к Рассыпному идёт, – прикладывается к переговорному устройству Домнин.

Артналёт прекращается так же внезапно, как и начался.

Рация некоторое время щёлкает и выдаёт:

– Белый – наблюдайте.

Мы оседлали центр сглаженной возвышенности. Открытая, вогнутая к горизонту, до головокружения полная небом, бесконечная Донецкая степь лежит перед нами. У нас билеты на лучшие места.

– А местные-то за кого? – задаю я вопрос, мучающий меня с первых минут пересечения границы.

– Процентов тридцать против нас, остальные за. Голосовали на референдуме – поголовно поддерживали независимость. А вот как за галочку в бюллетене воевать, так в кусты, – отвечает Владимир.

Иван и Юрий Петрович согласны с Вовой:

– Многие думали – будет, как в Крыму. Сейчас очень тяжело. Многие разочарованы. Уже долго без пенсии, без зарплаты. Думали, Путин сразу поможет, не допустит войны, как обещал, – добавляет Юрий.

Я вспоминаю надпись крупными буквами на одной из автобусных остановок в Торезе: «ПУТИН – ХУЙЛО».

Юрий Петрович Олейник:

– У меня украинская фамилия, – извиняющимся тоном предупреждает он при знакомстве. Юре пятьдесят четыре года. Он механик – водитель отделения. Это на его личной «Ладе Универсал» четвёртой модели, бескорыстно пожертвованной на нужды Революции, мы передвигается по округе. Шахтёр со стажем в треть века. Страдает язвой и ревматизмом. Живёт в городе Торез, на «квартале».