Мама презрительно относится ко всяким чихуахуа, шпицам и йоркам, говорит, что ей грустно видеть всю эту мелочь. «Раньше собаки на районе были собаками. – (Раньше – это значит в девяностые. У мамы две эпохи: до них и после). – Люди гуляли со здоровенными сенбернарами, ньюфаундлендами, догами, борзыми. А как наступили лихие времена, так всё пошло наперекосяк». Маршруток «тогда» ещё не было, и мама ездила на учёбу и обратно на электричке. «Я столько всякого навидалась в девяностые, даже трупы приходилось видеть, но знаешь, что было самое страшное?» – спросила она меня однажды. «Что, мама?» – «Собаки. Брошенные собаки. Все огромные, все одичавшие и отчаявшиеся». Мама в красках рассказывала, как мастифы, овчарки, доберманы, опустившиеся, истощавшие, обозлённые, сбивались в стаи. Если ты возвращался, не дай бог, парком, тебя могли искусать за здорово живёшь, даже если ты не нёс никакой еды: «Мстили, наверное, за то, что их бросили на произвол судьбы. И больно было их видеть, но и истребляли их, конечно, как могли».

Я спросила, почему же горожане так массово бросали своих питомцев, которые наверняка были им преданы. «Да потому что люди просто выживали. Многим детей было нечем кормить, куда уж тут крупную собаку. А про твои приюты тогда никто ещё и не слыхал, псин выбрасывали на улицу». Я слушала эти рассказы очень внимательно, и не только потому, что могла во время них не играть на пианино. Всё это трогало меня очень сильно. Уставившись в сонату Доменико Скарлатти (стройные ряды нот из-за подступающих слёз расползались, как муравьи), я думала, кого мне жальче – людей или собак. Наверное, собак, люди-то могут хоть что-то в своей жизни решать, а собаки что… Только кусаться им и оставалось. Они же не выбирали, где и с кем будут жить, когда их заводили, им обещали любовь и заботу, а потом предали.

Мама, к которой я сидела спиной, не видела моих слёз и продолжала. «Думаю, у нашего народа после девяностых появилась какая-то осторожность в плане собак. Буквально на уровне генов. Теперь если уж заводить собаку, то только маленькую, чтоб не тратиться». – «Но маленькие собачки тоже дорого стоят». – «Но если с тобой или, тьфу-тьфу-тьфу, со страной что-то случится, такую хоть всегда прокормишь. Что тот йорик съест? Их из напёрстков кормят». Мама считает, что мелкие собачки – отрыжка суровой эпохи и ошибка эволюции, но мне и такие нравятся. В парке я всегда спрашиваю разрешения погладить мопсика или таксу, которые выскочили мне под ноги. Но сегодня никого из знакомых собак я не увидела.

Зато, проходя мимо пруда, встретила двух одноклассников, друзей ещё по детскому саду. Швыдко и Базыкина.

Они ожесточённо спорили.

– Давай! А то ты только рассказываешь. Покажи. Пять раз минимум!

– Я и семь могу!

– Да ты хоть раз-то смоги!

Я замедлила шаг. Они пока меня не заметили. Вскоре выяснилось, что одноклассники спорят, кто сколько раз может подтянуться, хотя я прекрасно помнила, что в прошлом году на физкультуре они оба ни разу не могли.

Швыдко поднял палку, выставил вперёд, как рапиру, и стал теснить Базыкина к пруду. Тот отпрыгивал, но продолжал настаивать:

– Ну давай, на что спорим?

– Кто не подтянулся, тот пьёт воду из пруда! Минимум стакан!

– Лады.

Я включила на всякий случай видеозапись на телефоне. Кажется, сейчас будет весёлое.

Спор тем временем зашел в тупик, потому что в парке не было турника. Но Базыкин не растерялся:

– Вот, нормальная ветка, – он имел в виду лиственницу. – Чем не турник.

Он поплевал деловито на ладони, покряхтел и, подпрыгнув, повис на ветке, качая ногами. Ветка немедленно сломалась. Базыкин полетел вниз. Стал ползать и шарить руками по траве, наверное, потерял телефон.