если что-нибудь забуду,
сколько лет внушали нам —
«в жизни нету места чуду!»)
…вдрызг измятая рубашка,
для штанов одна? подтяжка,
пачки долларов! и йен?!
и какая-то бумажка…
Смял бумажку, в угол бросил,
а душа уж водки просит
при одном лишь только виде
денег… В денежном вопросе:
«тратить денюжки куда?» —
Ваня спец был, хоть куда.
Деньги есть – пропить их надо,
нету денег – ни беда,
угостят друзья, быть может,
или боженька поможет,
как сегодня вот помог…
Выпьем други… Славься Боже!
Огородников Иван,
буйных пьянок ветеран,
улыбаясь, полз вдоль стенки…
Был он счастлив, то есть пьян.
Иван, рубашка и бабка Глашка
(день второй)
Встав, Иван принял стакан
да тотчас же в чемодан
за деньгами…
Глядь, рубашка.
Порешил тогда Иван:
«Голодранить надоело;
чем ходить на гóло тело —
я рубашечку возьму,
простирну и, знамо дело,
красота!..»
Иван пошёл,
в ванной ржавый таз нашёл,
замочил в воде рубашку
и решил «принять ешо»…
А вернулся… Вот промашка —
суше прежнего рубашка.
Призадумался Иван:
«Не иначе бабка Глашка…»
Жил Иван с соседкой в ссоре,
коли та ему насолит,
он: то, в злобе, плюнет в щи;
то «нечайно» чай посолит.
Бабка то не замечала,
головою лишь качала,
бабой набожной была
и, конечно, всё прощала.
А бессовестный Иван
был к ней добр, когда был пьян.
Ране, было, пил он часто —
наполнялся лишь карман…
«Славно времечко» прошло,
когда «кажный день везло» —
вот Иван и матюгался,
и срывал на Глашке зло.
Вину бабка отрицала,
головою лишь качала:
– Ты чего так осерчал?
Мал те трезвого скандала?!
Вновь Иван воды налил,
вновь рубаху замочил.
«Экспримент» решил поставить —
«энто дело» он любил.
Ждал он, ждал… Да ждать устал,
призадумался мал-мал,
вскоре вовсе закемарил…
А когда глаза продрал —
всё как раньше…
Вновь промашка:
вновь суха его рубашка;
вновь задумался Иван:
«Но теперь совсем не Глашка!?
Я ж сидел спиною к двери…
Знать из импортной матерьи,
защищат, знать, от воды…
Вот жа выдумали звери!
Ладно-ть, что врагов корить,
буду я и так ходить,
только б надобно погладить…»
И пошёл утюг просить
у отходчивой соседки.
Та утюг давала редко,
всё боялась, что пропьёт,
всё ж утюг – не табуретка.
Но на это раз дала!
Гладить стал, тоска взяла,
всё морщинится рубаха,
как не гладишь – во дела!
– Да-аа… как следует напиться
не успел… мать! – матерится
Огородников, – Не сплю,
а уж сон кошмарный снится.
Постоял. Утюг отнёс.
«Кто-то шутит… и всерьёз!
Самого себя, аж, жалко,
и, не просто так, до слёз…»
Ваня в «чуйствах» прослезился,
остограммился, побрился,
влез в рубаху, денег взял
и, как-будто, испарился…
Лишь захлопнулася дверь,
озираясь, будто зверь
после спячки из берлоги,
Глаша вышла…
«Фу-уу… теперь,
можа дух перевести,
Ваньку ежли довести
до каленья – порешит ведь!
Надо так не повезти
мне с суседом…
Прости, Боже!
всё болтаю и чаго же…
Всё пред боженькой равны!
Так ругаться мне негоже».
Глаша кликнула тут киску,
налила ей супа в миску
и ушла, бубня под нос:
«Довязать к утру б манишку…»
Подтяжка, миска да престранная записка…
(день третий)
На Карпѝевом пруду,
видя лебедей чету,
думу думал Ваня: «Боже!
И к кому, куда пойду?
Кто же змея приголубит?
Водка? – губит, но не любит…
Друг? – я нужен, пока пьёт,
обнесёшь – он, враз, забудет;
В келью-комнатку на Мойке,
ту, что окнами к помойке,
где когда-нибудь загнусь
после дружеской попойки?»
«Для чего я создан был? —
мыслит он, – чтоб гадость пил?!
Может быть, не Бог, божёнок-
практикант меня лепил.
Я не думаю, чтоб мог
ошибиться Господь Бог…
Мож ему, заместо глины,
сунул чёрт дерьма комок?
Мож виновен и не бес,
не удался мож замес?..
И явился миру Homo
только Sapiensа без…»
«Ох, как давит грудь рубашка,
(не дышать, а жить! мне тяжко)