– Я не хочу умирать, – повторяет Бьюфорд, – но и жить уже невозможно.

Я не знаю, как передать это, но мне жаль. Нет, не его, а его жизнь. Которая кончается как кино. И вот уже идут титры, а сюжет так и не ясен.

Он вздыхает.

По пересохшим губам Рчедлы видно, что она хочет что-то сказать, но передумывает. Я же молчу и жалею.

– Не беспокойтесь хоть вы. Я оставляю после себя мир таким, каким он был до меня. И за это мне ни сколечко не горестно…

Рчедла сдерживает слезы. Как будто глотает их. И блестящими глазами смотрит в окно, положа руку на правую руку Бьюфорда.

Тихо открывается дверь, и входит, сгорбившись, с каменным лицом, Кёнсищщ.

– Думаю, вам пора идти. Сын хочет побыть наедине с отцом.

– Да, сейчас, – вздыхает Рчедла.

– Прощайте. Как будете Там, найдите меня. Я обещаю, вас звать за собой не буду. Берегите жизнь. Она – все, что у вас есть.

– Прощай, Бьюфорд. Все-таки, как говорят, все Там будем. – Обнимает Рчедла его.

– Спасибо за все, дружище. – Хмурюсь я, – спасибо.

Я тоже обнимаю его, он опирается на здоровую руку и привстает. Затем снова плавно ложится на постель, которая становится для него и его смертным одром, и гробом. Ведь хоронят вместе с кроватью, на которой человек умирает. Мы ставим стулья на место и уходим, стараясь не оборачиваться.

Я все же бросаю последний взор на эти стулья. Выглядят они так, будто часть нашей энергетической души все еще остается сидеть на них и прощаться с Бьюфордом. Затем стулья скрываются за доктором и дверным косяком.

Мы останавливаемся. Рчедла обнимает меня и бросается в душераздирающий плач. Я также роняю слезу ей на волосы. И глажу ее по спине.

– У нас все образуется, – говорю я ей и сам с трудом в это верю.

* * * *

Почти всю дорогу до дому мы молчим.

– Не провожай меня, – говорит она, когда мы остановились на перекрестке.

Ковыряя ногой единственный, должно быть, крошащийся камень на этой мостовой, точно школьник, я произношу:

– Увидимся. Знаешь, я хочу тебе кое-что сказать.

– Что? – Она сует руки в карманы на юбке и вопросительно склоняет голову на бок.

– Все, пережившие это, находятся в шоке. К смерти надо относиться естественно. Вот только как… – я смотрю в голубое небо и с шелестом вдыхаю воздух сквозь зубы, – …я не знаю.

– Смерть – это такая штука. Естественная. Но пока мы живы – чуждая.

Мы прощаемся объятием, скорее напоминающим объятие брата и сестры.

– Спасибо за то, что был рядом.

– Я не был. Я просто – рядом.

И она уходит, ковыляя и не оборачиваясь. Я иду по городу, глядя в землю. Впереди меня играют дети. Видимо, в салки, или во что-то подобное, они самозабвенно смеются и убегают друг от друга, дразнясь. Прямо перед моим носом пробегает парень лет четырнадцати. Из его кармана выпадает пластмассовый шарик, он подпрыгивает и я ловлю его. Смотрю вслед парня, но тот уже далеко. Я молча кладу шарик в карман.

Нагрузка на электростанцию возросла в три – четыре раза. Мы всегда считали нижнее, водяное колесо лишь добавочным, но сейчас оно работает на полную. Таким образом, людям нужно ждать по три – четыре дня, чтобы им дали свет на сутки.

Сегодня свет подается району, где располагается мой дом.

Я клацнул выключателем в главной, и единственной комнате моего дома. Лампа накаливания на стене мигала очень бойко, грозя перегореть. И я ее выключил, решив пользоваться электроэнергией лишь в крайних случаях.

В моем доме всегда светло, потому что он похож на хлебницу с отдвижной полукруглой стеклянной дверцей. И, по аналогии, эта дверца – мое окно. Шторы для таких окон трудно подобрать. И поэтому я и раньше редко включал лампу. Не знаю, почему архитектор дома решил так его спроектировать. Но мне этот дом выделило предприятие. Поначалу, раздражало это окно. Потом привык. А сейчас даже радует.