1) «01:24. Время смерти Сайнтголги Бээс.» – печатным шрифтом медсестры.

2) «Я думаю, что скоро отброшу копыта. Приходите. Палата 24. Бьюфорд», – очень криво и разлаписто. Писал правой рукой. Он левша. Вернее, был им.

Это двое моих коллег, которых ранило взрывом. Сайнтголга была милой женщиной, всегда добро и искренне улыбалась. Была спокойной и мне симпатизировала. Но она теперь в другом мире. Возможно даже, в Большой Реальности ей повезет больше. Хотя, может как раз наоборот: ей повезло, что она умерла? Никто не знает.

Бьюфорд – мне добрый приятель. Он находился на третьем этаже, когда прогремел взрыв. Осколком ему оторвало руку. Будет тяжко еще и его потерять.

Я делаюсь пасмурным и сажусь на диван. Босые ноги упираются в паркет пола, залитого солнцем из огромного окна. Жаль так.

– Ты чего? – Бормочет Рчедла, приподняв голову со смятой подушки. Очевидно, ее тоже разбудило солнце, или предчувствие неладного.

Я молча сую ей в расслабленную руку весточки. Она неохотно и с утренней дрожью сжимает их и подносит к прищуренным глазам, закрывая ими слепящее солнце. Другой рукой выдергивает из под себя подушку, как будто она ей за ночь осточертела. Интересно за ней наблюдать. Она читает, и ее руки снова безвольно брякаются на кровать. Весточки разлетаются, как осенние листья от граблей дворника.

– Сайнтголга была с самого начала обречена.

– Ну да, черепно-мозговая… – она тоже мрачнеет на глазах и поворачивается лицом ко мне, – а мы так легко отделались. Наверное, я должна была быть вместо нее. Я ведь была этажом выше.

– Брось. Как отделались – так отделались. Ничего особого. Извини, что расстроил с утра, – сожалею я и кладу свою руку на ее. Она ее легко сжимает на несколько секунд, а затем отпускает.

– Ничего, я и была не ахти. Но с тобой – как-то спокойно.

Она не первая, кто мне так говорит. Я почему-то устало усмехаюсь.

– Пойдем, навестим, – продолжает она.

– Я приготовлю завтрак.

– Не стоит. Ты сейчас хочешь есть?

– Уже не очень.

– Значит, сходим сначала, потом я – домой. Где у тебя можно почистить зубы?

* * * *

Когда мы заходим в палату, то видим сына, рыдающего у кровати Бьюфорда, лежащего с перевязанным в окровавленные бинты обрубком. Я кладу красный кристалл на тумбочку, что принес в знак нашего визита. Такой же, только чуть больше, уже сжимает в правой руке Бьюфорд. Его принес сын. Рчедла берет из угла два стула и ставит их рядом.

Мы садимся.

– Здравствуйте, – стонет сын, косясь на нас сквозь слезы, и выходит. – Я скоро вернусь.

– Знаете, а мой сын хотел вскоре идти работать на этой станции, – произносит Бьюфорд.

Мы одновременно киваем. Я не знаю, что на это ответить.

– Доктор Кёнсищщ говорит, что мои дела плохи. У меня какое-то заболевание на почве травмы… меня напичкали обезболивающим. Но физическая боль меня не волнует. Меня терзает другое. – Он прячет обрубок под простыню, которой сверху укрыт. – Какая ирония!

– До нас дошла весть. Мы пришли… – Также не зная, что сказать, говорит Рчедла.

– …но не надо трагедии… – Точно не слыша ее, говорит Бьюфорд сухим сиплым голосом, – меня грызет жизнь, что будет продолжаться после моего ухода. Как будто я ревную вас к жизни. – Он кривится, изображая улыбку, – но это так. Меня грызет жизнь.

– Да ты выкарабкаешься, – пытаюсь подбодрить его я.

– Нет. Доктор дал мне сегодня в восемь утра еще шесть часов. Остается два. Но знаете, друзья мои, мои друзья, я не хочу умирать.

Я склоняю голову, рассматривая голубой кафель пола. Только его я не вижу. Мой взгляд останавливается в пяти сантиметрах до него и концентрируется на боли и страданиях, что стелются прозрачной дымкой по нему. Я поднимаю ноги над ним, и он разлетается, как песок, в разные стороны.