На самом деле подобные соображения впервые прозвучали еще в 20-х годах XIX века, когда изобретение паровоза полностью изменило вид пейзажа и его восприятие людьми (Schivelbusch 1986). Движение на механической тяге в сочетании с увеличившейся скоростью поездок, сравнительно беспрепятственное перемещение благодаря построенным и снабженным насыпями железнодорожным путям и размещение пассажиров в вагонах со стеклянными окнами – все это меняло представление о пространстве. Шивельбуш отмечает: «“Аннигиляция времени и пространства” превратилась в клише; с его помощью в первой половине XIX века описывалось новое положение природного пространства, рожденное железной дорогой, которая лишила его абсолютной власти. Движение зависело уже не от условий местности, а от механической силы, создававшей особое ощущение пространства» (Schivelbusch 1986: 10).

В своей книге о «техническом возвышенном» Лео Маркс описывает такую же реакцию на зарождение «машинной культуры» в Соединенных Штатах XIX века: «Ни одна стандартная формулировка из “лексикона прогресса” не употребляется чаще, чем “аннигиляция пространства и времени”, заимствованная из довольно туманного стихотворения Поупа <…>. Необычность его ощущений очевидно воспринимается как эквивалент возвышенности технического прогресса» (Marx 2000: 194).

Тот факт, что аналогичные настроения вновь проявились в 1980-х годах, в связи с изобретением «киберпространства», говорит о том, что их необходимо толковать как особый риторический феномен. Подобная позиция – необходимый первый шаг к пониманию новых взаимоотношений между технологиями, территорией и социальным опытом. Впрочем, если мы просто примем утверждения об «аннигиляции» за чистую монету, возникает ряд серьезных проблем, одна из которых заключается в том, что настоящее подается как вершина исторического процесса и почти не остается места для концептуализации дальнейших изменений. Хотя уже двести лет, как времени и пространству предрекают исчезновение, ничего подобного до сих пор не произошло. В то же время способы индивидуального и коллективного восприятия пространства и времени, несомненно, изменились самым существенным образом и со значительными последствиями.

Если мы согласимся, что «аннигиляция пространства и времени» – тема, возникающая периодически, по мере того как жизнь преобразуется в результате развития техники, то у нас появится возможность выявить конкретные поворотные точки (особенно связанные с появлением новых транспортных и медийных технологий) и понять, когда именно эта тема начинает звучать. Мы можем также отследить цикличный процесс, в котором разговоры об «упразднении» сопровождают ассимиляцию новых и в потенциале разъединяющих форм восприятия пространства и времени. Тут необходимо учитывать, что долгая жизнь подобной риторики отчасти обусловлена ее адаптивностью. У Маринетти она связана с автомобилем, у Корбюзье – с телефоном и радио, у Вертова – с кино, у Хьюза – с авиацией, у Маклюэна – с телевидением, а у MCI – с интернетом.

Привязка разговоров об «аннигиляции времени и пространства» к переломным моментам динамичного цикла позволяет сосредоточить внимание на переходном процессе. Если очередной всплеск «аннигиляции» совпадает с первым появлением каких-либо новых технологий, а «ассимиляция» – с моментом, когда эти технологии настолько врастают в общественный уклад, что порождают новые формы абстрактного знания и социальной практики, то разделяет эти два полюса процесс «согласования»[8]. Именно этой промежуточной, или переходной, стадии мы уделим особое внимание в настоящей книге. Как уже давно подметил Вальтер Беньямин, анализ феноменов «на перепутье» приносит особо ценные результаты: «Новый взгляд на ту точку в историческом процессе, когда решение об использовании этого феномена в реакционных или революционных целях только назревает» (Benjamin 1999b: 857). На перепутье противоречивые свойства и амбивалентная направленность новых феноменов зачастую приобретают ярко выраженную