В XIX веке понятие «жуткого» часто связывалось с темными, скрытыми пространствами. Классический литературный пример – «Падение дома Ашеров» Эдгара По (1839), где рассказчик передает ужас человека, оказавшегося запертым, похороненным заживо в доме, обретающем пугающие свойства живого организма. Именно от всех этих «нездоровых» сырых подвалов, чуланов и пыльных чердаков стремились избавиться архитекторы-модернисты вроде Ле Корбюзье, проектируя дома с плоскими крышами, приподнятые над землей на тонких пилонах; окруженные зеленью; с террасами и окнами, открытыми для беспрерывного притока света и воздуха. Считалось, что раскрытие потаенного, вывод подавляемого на свет несет в себе оздоровляющую функцию. Это был способ изгнания бесов. «Техническое жуткое», напротив, не столько производное скрытых пространств и невидимости, сколько, как удачно выразился Вирильо, чрезмерная открытость пространства. Он отмечает: «Эта сверхоткрытость привлекает наше внимание в той степени, в какой она предлагает нам мир без антиподов и скрытых аспектов, мир, где непрозрачность – лишь короткая интерлюдия» (Virilio 1991a: 19). Заимствуя у Фрейда понятие неуместного разоблачения – раскрытия того, что должно было оставаться тайным, – я отмечу, что современное стремление к технической зримости и прозрачности в социальной сфере порождает ряд различных эффектов, уходящих от тех форм истины и знания, что некогда представлялись признаком рационально мыслящего субъекта. Мечта эпохи Просвещения о разумном контроле над властью путем общественного надзора перерастает в постепенную «медиатизацию» дома и переустройство городского пространства по двум осям: слежки и зрелища. Если, с одной стороны, распространение медиа на городское пространство способствует стратегии инструментального контроля, то становится все очевиднее, что зримость уже не может коррелировать с безопасностью. Как отмечает Петер Вайбель, «чем больше государство пытается превратить граждан в транспарентных людей, а общество – в транспарентное общество, тем больше становится незащищенности» (Joseph 2002: 214). Впрочем, последствия государственного надзора меркнут перед способностью новых медийных платформ – всегда работающих и всегда доступных – способствовать распространению рыночных отношений и «товарных» ценностей на все новые сферы повседневной жизни. В то же время, признавая широкий масштаб и охват этих явлений, необходимо понимать, что их нельзя считать неизбежными и тотального характера они тоже еще не приняли. В этом смысле у концепции технического жуткого есть стратегическая цель.

Выдвигая на передний план амбивалентность, порожденную технической трансформацией города и частного жилища в качестве «дома», мы получаем возможность прочитывать новые признаки социальных противоречий и политического соперничества. Для реализации этого замысла необходимо отделить понятие жуткого от его романтических корней, связанных с концепцией возвышенного Эдмунда Берка[6]. Для этого требуется также поместить фрейдовскую идею жуткого в исторический контекст: это позволит истолковать пространственную амбивалентность, порождаемую медийными технологиями, как симптом наличия невысказанных и зачастую загнанных под спуд политических противоречий[7]. Сосредоточив внимание на амбивалентности социального и культурного опыта, созданного новыми медийными технологиями, мы сможем воспринять пространство медийного города как сферу дублирования и замещения. Это позволит нам также сделать акцент на различных темпоральных характеристиках медиа – запоздалых, замедленных и отложенных эффектах, которые обычно затушевываются, а то и подавляются в ситуации доминирования социальных связей, существующих «в реальном времени».