Жильцов в нашей комнате было четверо, и мы неплохо ладили. Устным договором определяли, кому когда кашеварить или убирать. Количество и качество провианта с папиного десанта Ирида как бы меняла на возможность устраниться от бытовой суеты. После еды мы – на кухню, Ирида – на кровать, читать или вязать. С утра и до поздней ночи. Девушка не из нашего века, мне она часто представлялась в кринолинах, вышагивающей полонез, или скользящей в вальсе на дворцовых балах.

Студенческая рутина, теорграмматика и германистика вгоняли её в уныние и грозили новой лечебницей. Она береглась, как могла, поэтому наловчилась пользоваться чужими конспектами. Даже упражнения по практике языка иногда делала под мою диктовку. Если случалось написание реферата по политэкономии или философии, Ирида выбирала ту же тему, что и у меня. Мы были в разных группах, и она терпеливо ждала, когда на моём докладе можно будет поменять титульный лист, вписав её фамилию моей рукой. Так покрывались её бесконечные долги по многим предметам, отягощённые хроническими пропусками занятий.

Особенно огорчала она кафедру физвоспитания. Имея справку от папы-врача то ли о липовых, то ли о настоящих проблемах со здоровьем, официально Ирида была освобождена от занятий общей физкультурой. Она приписывалась к спецгруппе, и от неё требовалась формальность: когда в расписании стоит пара по физвоспитанию, переодеться в форму и неспеша нареза́ть круги по гаревой дорожке стадиона, вовремя уворачиваясь от нас, бегущих на время то стометровку, то «четыреста». Но Ириде было лень переодеваться, и за четыре года на стадионе её видели всего однажды.