Вечером на веранде Павел Васильевич сидел мрачный, как туча, и впервые за последние дни странное ощущение возникло у него, как будто он чужой в этом огромном доме. Будто у него здесь нет ничего своего. И сам он тут никому не нужен – тоже чужой. И такая тоска, такая досада овладела им, что он, толком не осознавая происходящее, пошел собирать чемодан. «Уезжать надо отсюда, пока не поздно, – вертелось в его голове, – уезжать как можно скорее». И когда уже вещи собрал, когда успел в уме попрощаться со своим вместительным домом, вдруг спохватился. Зачем уезжать-то? Ведь это его дом. Он тут хозяин. А его нынешней жене, этой упрямой квадратной женщине, здесь ничего не принадлежит. Пусть она уходит. Но когда вечером он, собравшись с духом, попросил ее оставить его одного, мирно покинув его жилище, она закатила ему такую истерику, такую сцену, от которой он долго не мог опомниться.

– Значит, теперь я стала тебе не нужна, – закричала она обиженно, – когда я все дела в этом доме приделала, все промыла, прочистила, промела! Когда все овощи на гряды высадила, ополола, окучила. После этого ты решил меня на улицу выкинуть, как паршивую кошку. Избавиться от меня решил… Молодец! Так мне и надо! Сама во всем виновата я. Пожалела тебя, дурака! Решила, что ты человек серьезный. Что ты оценишь труды мои.

– Дело не в этом, – перебил ее Павел Васильевич.

– А в чем же тогда?

– Просто у нас с тобой интересы разные. Я хочу жить как прежде, а ты мне не позволяешь. Свободу мою ограничиваешь.

– А ты, значит, хочешь лежать на печи, ты хочешь ничего по хозяйству не делать. Чтобы в доме псарня была, грязь и беспорядок. Этого ты хочешь?

– Нет. Я хочу жить, как раньше жил. Больше ничего.

– Но сейчас-то чего тебе не хватает, никак не пойму?

– Спокойствия, – вдруг нашел подходящее слово Павел Васильевич. – Вот не было тебя в нашем доме, и был я тут настоящим хозяином. Кошек и собак привечал. Хорошему человеку с жильем помог. Все мне были рады и все меня понимали. И от этого в душе моей был покой. А сейчас я каждый день должен чем-то доказывать, что ем свой хлеб не напрасно. Не зря.

– Значит, жить на земле – и огород не копать, картошку не садить, смотреть, как земля сорняками зарастает. Так что ли? Это же глупо!

– Может и глупо. Только я так хочу. Я хочу никуда не торопиться, ничего не планировать. Просто жить и все, и больше ничего.

– Ну и живи, как хочешь. Леший с тобой!

– А ты?

– А я так жить не могу. У меня сердце кровью обливается, когда я такое запустение вижу. Такой беспорядок… Это ж надо – держать в доме кошку без зубов, собаку, которая от старости ничего не видит, чужого старика, от которого мочой пахнет… Нет, я так не могу. У меня сердце кровью обливается. Я лучше уйду.

И ушла…

А после этого, буквально через день, вернулся в старый купеческий дом сильно пьяный, но очень довольный Иван. Он где-то нашел кошку Муську и принес ее за пазухой. Кошка уселась между гераней на подоконнике, высунула кончик языка и просидела так до самого вечера, глядя вдаль стеклянными глазами, а когда Павел Васильевич погладил ее по голове, она сонно посмотрела на него, промурлыкала что-то ласковое, и от избытка благодарности выгнула спину коромыслом.

В тот же вечер Павел Васильевич отвязал от забора исхудавшую псину. Псина завертелась юлой, признательно заскулила, метнулась куда-то в кусты одичавшей вишни и принесла оттуда дохлую крысу в знак благодарности.

Потом, когда Павел Васильевич, удобно разместившись у телевизора смотрел кино, по белой стене рядом с ним сверху вниз прошелся какой-то мохнатый и большой паук, так что Павлу Васильевичу пришлось немного посторониться, чтобы дать ему дорогу. По инерции Павел Васильевич поднял было руку, чтобы прихлопнуть паука, но в последний момент решил этого не делать. А вдруг это и не паук вовсе? Вдруг в этом пауке живет сейчас душа его дедушки Егора Сергеевича? Дедушка Егор в старости был такой же сухой, волосатый и неразговорчивый.