В глотку времени выкрик впился,
не желая покинуть плоть,
голос хриплый по связкам бился,
слово – мыслям хромавшим трость.
Только пауза и молчанье —
мир несломленных, но немых.
От прощения до прощанья
мили холода и зимы.
Младшему брату
Помню «свёрток» ткани…
Губки, глазки, щёчки —
Брат… Подарок Мамин.
Ждали, правда, дочку…
А потом я понял – вот он —
мой Мужчина —
младший Брат, но всё же
стал почти что сыном.
Помню зубик первый,
первый шаг и садик.
Класс не лучший. Нервы.
Книжки и тетради…
Что сказать теперь мне
сквозь года и сроки?
Я счастливый – средний
среди двух высоких…
«Как хорошо, когда фонарь…»
Как хорошо, когда фонарь
на кухне за окном.
Во тьме, как в тишине звонарь,
зрачкам уставшим – хром.
Намёк на блеск среди всего
укрытого в тени.
Акцент на важность никого
в такие недодни.
Как хорошо, когда фонарь
находит для тебя
мелодию тоски, в февраль
ночного корабля.
Ноябрь стучится в театр
Ноябрь стучится в театр
простуженных северных нот.
Босой и сырой гладиатор
скоблится у зимних ворот.
Мерещится вьюга на поле,
на море угрюмом – шторма.
Всё это ноябрь так стонет.
Виновница стона – зима.
Приходится бегать на воле,
деревья нагие шатать.
У леса, в его частоколе,
Псалтырь на прощанье шептать…
Губами осеннего солнца
моряны дыханье цедить,
пока облака цвета стронций
на Юг не решаются плыть…
Ответы
Нам хотелось смотреть на свет.
Многоточия круглых линий
будто знают на всё ответ,
будто шёпота их секрет
знает только узорный иней.
Нам хотелось понять миры
в бесконечной восьмёрке быта.
От травинок, листков, коры
до Луны и большой Искры —
только части того, что скрыто.
Нам хотелось познать, кто мы.
В невесомости сотни раз,
в концентрате холодной тьмы,
на приступках слепой зимы
заглушались ответы в нас…
Междувагонье
В. Гафту…
Междувагонье манит темнотой.
Неужто жизнь и вправду только тамбур?..
Ведя беседы с громкой пустотой,
так хочется быть честным, то есть храбрым…
На станции не пирожки купить,
на дверь вагона чуть облокотиться,
с проводником про то, как славно жить,
до откровений сердца сговориться.
Так хочется увидеть изнутри
похожие на пилигримов жизни…
И как же так – железные пути,
с которых при желанье не сойти,
катаясь годы по своей отчизне!
Междувагонье манит темнотой.
А за окном пространство переменно.
Квадрат междверный – комната, наверно,
для тех, кто одинок и не святой…
«Дни тёмные почти что напролёт…»
Дни тёмные почти что напролёт
борзеют одинокие гуляки,
такие же – ни пары дней без драки,
когда удобный случай настаёт.
Краснеющим лицом, слегка припухшим,
свои таращат мутные глаза.
А шапку держат выгнутые уши.
Ну чем тебе не лик на образа…
Подобные мужчинам, вид приматов,
способные на гадость и на срам,
готовы очернить и подвиг брата,
и осквернить любых религий храм.
Такие у «станка» штампуют брёвна
для Урфин Джюса. Войско не людей,
а бесприютных особей безродных,
что выполняют план тупых идей.
«Отрезанные напрочь друг от друга…»
Отрезанные напрочь друг от друга,
мы ходим, низко головы склонив,
как будто по краям большого круга,
в котором мир жесток и некрасив…
И всякий раз, когда мы соизволим
увидеть предрассветный, ранний час,
на небе кто-то ангельски доволен,
что этот миг соединяет нас…
Плита у забора
Мы стоим у надгробья разбитой страны.
В той стране люди были всё время «должны»…
Кто кому – неизвестно.
И было ли честно
пополнять на горбатых запасы казны?
Мы стоим у надгробья…
Накинута наспех
плита у забора.
Ни даты, ни слов.
Задержки зарплаты, бессилие, распри,
предательства, ложь и попирание вдов.
Мы стоим у надгробья великой страны.
Придавали величия ей не сыны,
не руда и не газ, не алмазы и нефть.
В той стране было глазу приятно смотреть
на леса и луга под покровом луны,