как будто позовут ещё назад.
И будешь, в серость вмешивая краски,
сознательно выталкивать цвета
из ярких пазлов жизни, что, как в сказке,
была твоей. Теперь уже не та…
Клоун стареет
Клоун стареет. Радость – свечой,
воском немыслимо тает.
Частицам поломанным, штучным – почёт.
Дряхлеют людские детали.
Грим в полумраке заправлен плащом.
Пахнет забытым и влажным.
Шляпка висит на шурупе ещё.
Клоуну имидж неважен.
Завтра звонок и готов веселить,
или смешить! Или как там…
Люди умеют без клоуна жить.
Клоун без них… Виноват он.
Так виноват за причины свои
быть не всегда интересным!
Клоун умеет молчать за троих!
Только молчание – пресно.
Выпита воля людскими «ещё»,
сломана ножка от стула.
Сколько он падал? Паденья не в счёт.
Вставать – та ещё процедура…
Клоун стареет. Быстрее всего
личные линии жизни,
переплетаясь, так душат его,
что кровь от уныния киснет…
Бродит душа по затворкам костей.
Мысли пугаются шума.
Клоун стареет, но любит гостей!
Верит в негаснущий юмор!
Завтра звонок и готов веселить
или смешить! Или как там…
Грим открывается – клоуну жить
в ритме сердечного такта.
За истину воскрес
Ещё прохлада со двора
ночной дремотой гонит утро,
ненаступившее как будто,
хоть время говорит: «Пора».
Ещё лучи едва хрустальны,
а воздух мая безымянный.
Уже соцветия всерьёз
у мать-и-мачехи, виднеясь
сквозь тени гибкие берёз,
готовы к дню, на солнце греясь.
Ещё церковно воспевают
колокола за эхом дальним
песнь новую о чём-то давнем,
а люди шепчутся: «Воскрес».
Безмолвно небо, мрачен лес…
Стал Выкуп чудом из чудес
для тех, кто с верою и без…
И жажду с каждым поделиться —
у Бога добрая десница,
а Сын за Истину воскрес!
«Когда задёрнул штору в бессознательность…»
М. П.
Когда задёрнул штору в бессознательность
и появилось несколько тебя,
переплавляю боль свою в признательность
за то, что ты живёшь, увы, губя…
За то, что смех порой, отчасти пройденной,
в себя впитал не лучшие часы.
За то, что слёз тобой немало пролито,
но тайну эту сохранят весы
безликой, бесконечной, тёмной пропасти,
зовущей кривизной своих зеркал,
под тоннами железа с бритвой лопасти,
которую не раз ты наблюдал.
Пусть вижу я невидимого друга,
пусть знаю неизвестного, но ты
в зрачке невинного сверкающего круга
зовёшь меня, боишься темноты.
Иду по неизведанным тревогам.
Молчу за бесконечностью гудков.
Но верю в твои силы… Ради бога,
скажи, где ключ от губящих оков?
Серебряная птица
Где-то, под другим своим началом,
в сердцевине голубого дня,
вдаль плывущая, к причалам,
гулким эхом отвлечёт меня
крестика серебряная птица,
с кем-то, явно смелым, на борту,
могущим обзором насладиться,
жизнь земную взяв на высоту.
Медленно уходит след беззвучный —
шов на небе (к солнечной стране?)
не один такой, но точно штучный —
ниточка на синей простыне.
Посвящения…
В. Берегой
Меркнет небо от густого дыма.
Это не деревья так горят,
не изба рыбацкая палима —
исчезает, отпустив ребят.
Это память наша от удушья
за неисправимостью болит.
Небо светлой памяти, как тушью
чёрной, смоляной теперь коптит.
Нет, не потому, что дни жестоки,
нет, не потому, что водка – зло.
Только потому, что эти строки
с горьким потрясеньем принесло.
Помню, парень шёл походкой бойкой,
руки в брюки. Как же! Хулиган.
Но такой… Не злой и не жестокий.
Деревенский искренний пацан.
И в его глазах небесно-синих
зеленела милая земля.
Кто же знал, что он её покинет?!
Не придёт на день Петра в поля…
Тёплый ветер не погладит пряди
тёмных, вороных его волос.
Жизнь дана нам только смысла ради.
Жизнь дана, вплетённая в погост.
Отчего же воздух обжигает?
Банный ветер – сизый херувим —
дым иной, который исцеляет.
Русский дух им издавна храним.
Голову склоняем. Память сердца,
бьющегося в такт весенним дням,