– Что же ты, Олька, как же я не существую, если я что ни на есть настоящий!
– Конечно, существуешь, – отвечает Олька, – это я просто так сказала, я же пьяненькая была.
– Ладно, спи, не буду на тебя обижаться…
Проснулась утром Олька, а дома тепло, и так захотелось ей молока теплого парного.
Встала и глазам своим не верит.
На столе банка с молоком, а сверху пенка, будто только подоили, и блинов тарелка…
Егор с улицы заходит, с охапкой дров.
– Встала сонька-засонька.
– Егорушка… я сплю? Это еще сон?
– Ты о чем? А, это, – поймал взгляд сестры, – теть Катя принесла, соседка… подкармливает меня, увидела машину твою, так и поняла, что Олька приехала…
– М-м-м, – закатив глаза, ест Олька блины с топленым маслом, неумытая, нечесаная, но счастливая…
На следующий день Олька домой поехала.
А Егорушка?
А что Егорушка, в отпуске он, душу лечит. Хорошо, что отстояли дом бабушки с дедом, не дали продать. Отдали деньги остальным наследникам, это их с сестрой тайное место, их убежище, их лечебница.
Все, как бабушка наказывала, держатся друг за друга…
Умная Зина
Зина качала Танюшку в люльке, а сама зорко наблюдала за Николаем.
Супруг брился у небольшого осколка зеркала, намыливая тщательно то одну, то другую щеку.
Он смотрел в зеркало, напевал и быстрыми движениями сбривал щетину, оставляя красноватые полоски, которые пройдут через какое-то время.
Выбрив до глянцевого блеска щеки, Николай умылся в небольшом тазу, вытер лицо насухо льняным рушником с вышитыми петухами, между прочим, из приданного Зинаиды, сама вышивала.
Налил на руку пахучий одеколон, приложил к одной щеке, к другой, поморщился и прошелся по выбритому горлу.
Надел чистую белую рубашку, что подала поспевающая везде бабушка Николая, Полина Поликарповна, дряхлая, но шустрая еще старуха.
Она сама воспитывала Николая, отца у него не было, чисто теоретически был конечно, мать после окончания войны уехала в город, там вышла замуж, родила детей, Николай остался с бабушкой.
Окончил школу, отслужил, приехал в деревню, хоть мать с отчимом и звали к себе в город, обещая устроить на завод, но он не захотел.
Погулял, как полагается, немного и за ум взялся.
На работу устроился, женился.
Никто не ожидал что Зину в жены выберет.
Маленькая росточком, невзрачная, тихая и спокойная, на танцах стояла в уголке, теребя небольшую коричневую сумочку.
Николай раз проводил ее до дома, другой, а через месяц пришел свататься, сам, а не по обычаю, заслав сватов.
Отец Зинаиды, старый Гузей, долго кряхтел и пыхтел, надувал губы от важности. Был он, в отличие от своей дородной супруги, Домны Александровны, маленький росточком, коренастый, гонор имел большой.
– Что ты можешь предложить моей дочери?
– Руку и сердце, избу не старую, бабку старую, корову Зорьку, поросенка Борьку, кошку Муську да кобеля Бобика.
– Не густо, не густо, – пожевал губами старый Гузей, – что же, я неволить девку не буду, ежели сама захочет, пусть идет.
Он крикнул в комнату, чтобы дочь подошла, дело есть. Раскрасневшаяся Зинаида стояла в дверях и теребила кончик косы.
– Ну что, Зиновья, взамуж пойдешь за него?
Зинаида стояла красная, мать ее что-то шептала в углу, вытирая слезы.
– Ну? – отец сдвинул брови.
Девушка едва заметно кивнула.
– Ну что же, быть посему, токмо ты уж по-людски поступи, сватов как полагается зашли, чай, не подзаборную девку какую берешь. В субботу ждать сватов будем, а теперь ступай, готовиться будем.
Как ушел Николай, тятька допрос учинил, спрашивал, как она, Зинаида, жить собирается, ведь голытьба-голытьбой жених-то.
– А вы, тятенька? А вы сами-то, – Зинаида вскинула голову, – сами говорили, что пришли к мамушке свататься, одна пара штанов была, да и та шита-перешита.