– Вообще-то с вами хотела лично поговорить директриса – госпожа Хэй, но она сейчас занята, поэтому попросила меня. Так это правда, что вы пили вино?

– Каюсь, светлейшая госпожа, – отвечаю, краснея. – Пила.

Не знаю, что на меня нашло, но мне ужасно захотелось ей исповедаться. Захотелось рассказать все до мелочей, всю свою жизнь перед ней расстелить и выплакаться. Она такая влиятельная, у нее на зубах радужка, в ней чувствовалась такая сила, такая глубина, что хотелось пасть перед ней ниц и каяться во всех грехах.

– Простите и помилуйте, – заныла я. – Ради всего святого!

– Стоп, – сказала она. – Это еще что такое? А ну-ка возьмите себя в руки и объясните мне, что вас побудило.

– Не знаю, – говорю. – Дура была. Испорченная я. Но очень хочу исправиться.

– Вам не поможет самобичевание, вы это знаете?

– Поймите меня, я слабая одинокая маскулина, – говорю. – У меня сейчас очень трудный период. Прсто обстоятельства так сложились, и некому помочь. Вы уж простите меня, светлейшая госпожа, оступилась я, но теперь уж это будет мне уроком.

– Итак, вы сожалеете.

– Еще как сожалею, – говорю, а сама тяну за край юбки, чтобы прикрыть им голые коленки. И тут мне разумная идейка в голову приходит. – Хотя, может быть, есть одно объяснение этому моему ужасному поступку. Если позволите, я попробую объяснить.

– Объясняйте.

– Мне надо было провести над собой один научный эксперимент, – говорю я. – Понимаете, светлейшая госпожа, я хотела лично убедиться, что это скверно, чтобы можно было потом другим рассказать. Вот теперь знаю, что мне больше никогда ни за что на свете не следует пить эту мерзость. Так что теперь всем вокруг стану говорить, чтобы неповадно было.

Куратрица поглядела на меня поверх конексуса. Глаза у нее зеленые и переливающиеся, как окна башни Харикло. Умные, но как бы с грустинкой.

– Надо же, – говорит она, внимательно меня изучает. – А чем вы обычно занимаетесь в свободное время, когда не проводите над собой научные эксперименты?

– Да всяким, – говорю, – на прялке частенько разминаюсь, иногда смотрю по головиду разные познавательные штуки. Мало ли хороших, полезных дел бывает, светлейшая госпожа.

Я изобразила кроткую улыбочку. Куратрица тоже усмехнулась в ответ – как-то очень экономно – одними уголками губ, но лицо все равно стало добрее.

– Вы вся дрожите, дитя, – сказала она. – Успокойтесь. Я не собираюсь делать вам ничего плохого. А о том, почему вы пили вино, спросила лишь потому, что мне это действительно интересно. Вино пить не запрещено. Тем не менее, вы сказали, что сожалеете и раскаиваетесь.

Я молчу. Понимаю ведь, что дело вовсе не в вине, а в том, что было после. И наверняка она сейчас об этом спросит. Вот прямо в эту секунду.

Я съежилась, тяну юбку – вот-вот треснет. Ужас, как досадно ощущать колючие щетины у себя под коленками. Поджать бы ноги, да пуф не дает. Горе мне! Пускай, думаю, куратрица называет меня дитем, хоть с виду она и помоложе меня, пускай бранит или даже отшлепает, только бы не придралась к моим щетинистым ногам.

Тут куратрица кивает на головид.

– Посмотрите сюда.

Я поворачиваюсь, и у меня челюсть – брык! Там, на огромном экране, вижу саму себя вместе с Зукой.

И как же это, сестрицы, поразительно. Юная бучка, глазки от радости как фонарики светятся, на щеках румянец. Ах, ты ж моя славная!

О чем это она там без звука щебечет? Обожаю себя в некоторые моменты моей непутевой жизни. Неужто это действительно та самая знаменитая Иллка Брук? Эх, жаль, сестрицы, что в вашей местности «ай-ти-ви» не ловит – это наш главный каллионский канал.

Я так давно себя со стороны не видела, что и вовсе перестала верить в свою привлекательность. Одно время, правда, пыталась поднимать себе настроение тем, что пересматривала этот видос, но потом он стал на меня плохо действовать, и мне только еще хуже становилось. А сейчас, глядя на эту гладкую розовую моську, я даже невольно усмехнулась. Хотя тут же для порядка шмыгнула носом: иногда так делаю. Правда, это меня и саму бесит – дурацкая привычка.