В городе было четыре часа утра, когда в спящем, полностью тёмном доме загорелось окно. Это была крохотная кухня в квартире древней хрущёвки, стоящей на окраине огромного мегаполиса, в каких доживают свой век ветхие одинокие бабушки и снимает жильё самая небогатая прослойка населения. Свет зажёг молодой мужчина с совершенно усреднённой внешностью. Худой, лохматый, закутанный в плед и сощурившийся от яркого света – на него можно было примерить любую маску. Возможно, уже через несколько часов он облачится в чёрные брюки, белую рубашку, форменный галстук и отправится в какой-нибудь торговый центр, где будет приставать к людям с дежурным вопросом – «Вам что-нибудь подсказать?». А может, он наденет джинсы, кроссовки, бесформенный свитер и пойдёт настраивать капризный, вечно ломающийся сервер какой-нибудь крупной конторы, а может, и вовсе будет раздавать листовки у метро – в данный момент совершенно невозможно было это определить, ведь когда он смешается с толпой, он станет настолько органичной и естественной её частью, что будет совершенно невозможно узнать его и отличить от остальных.

Тем временем мужчина умылся, зажёг газ, поставил на огонь чайник и принёс на кухню толстую папку с бумагами. Он заварил себе чай и разложил перед собой множество листов, исписанных мелким, неразборчивым почерком. Некоторое время он сидел и перебирал бумаги, кусая губы и внимательно вчитываясь в отдельные фрагменты, словно и не знал наизусть всего написанного. Потом, отложив бумаги, он некоторое время сидел неподвижно и смотрел на горящий газ. Губы его шевелились. Наконец, он взял из папки чистый лист и начал писать. Слова сами ложились на бумагу. Это происходило настолько легко и естественно, что рука едва успевала их записывать, и почерк его из неразборчивого становился и вовсе нечитаемым. Поток слов был настолько стремительным, что он не успевал обдумывать и осознавать его. Он знал, как будет звучать следующая строка, но не имел возможности заглянуть чуть дальше в ещё не написанное и не выраженное. Он понимал, что если попытается, то нарушит этим всю магию происходящего. Он писал и писал, и в строках, им написанных, растворялся и древний замок, освещённый факелами, и античный город, и лысый тощий старик с мёртвым взглядом, и штормящий океан, грозящий поглотить всё живое, посмевшее приблизиться к нему. Он писал, и ему чудился то запах каменной сырости, то гомон толпы, то крик чаек над волнами. Чем полнее перед ним разворачивалась картина написанного, тем отчётливей он понимал, что же именно проглядывает между строчек, какое послание получает он неведомо от кого. И он снова и снова вычёркивал лишнее, переставлял строки местами, возвращался к началу и тут же перескакивал в конец, поворачивал лист и писал на полях сверху вниз, раскидывая по листу одному ему понятные пометки и закорючки – остатки сна стремительно выветривались из его головы под напором приближающегося утра, и он спешил вобрать в себя как можно больше оставшегося от него осадка, пока сон не успел окончательно забыться. Он писал, а над городом уже начинался день. Неумолимо приближалось время надевать маску. Наконец, уже засветло, перед ним остался лежать лист с набело переписанными стихами:

Мягкой музыкой изнутри,

Из-под толщ векового льда,

От заката и до зари

Шепчут мёртвые города.

Слов, заученных наизусть,

Давно мёртвого языка

Беспредельная льётся грусть,

И сочится в наш мир тоска

Из щелей между стыков плит

В штабель сложенных тысяч лет –

Словно рана в ноге болит,

А ноги-то давно и нет…

Эта музыка вмёрзла в лёд,