– По последним подсчетам шестьдесят два, – поправила его Фрисия.

– Я китайцев в жизни не видела, – призналась Росалия.

– Ох уж эти китайцы… – пробормотал отец Мигель. – Вы их и не заметите. Они никогда не болеют и умирают без интерлюдий. Просто однажды одного не досчитываешься. – Набрав воздуха в грудь, он продолжил: – Возле лечебницы стоит барак для негритянских детей. Там же и рожают. Роды принимает Мама; она и за детьми присматривает, пока их матери трудятся в полях. Сейчас в самом разгаре сбор сахарного тростника, и пора снимать урожай. До лета еще много работы. Затем наступает время застоя, и привычный ход жизни меняется.

Несколько минут спустя, когда Фрисия впала в дремоту, отец Мигель вполголоса им сообщил:

– Должен вас предупредить, что дон Педро сейчас не в себе. Его преследуют видения… Фрисия вам ничего не сказала, но вы, я считаю, имеете право об этом знать. Порой он говорит несуразицу…

– Какую? – уточнила Мар.

– Всякую… бессмыслицу. Незадолго до нашего отъезда в Испанию он сказал, что к нему пришли трое крестьян и запели ему свою песню и что как-то раз ночью он вытянул руку и дотронулся до луны. Еще он одержим птицами. Он, бедолага, помешался рассудком, хотя у него и случаются недолгие озарения. Что ж, теперь вы знаете. И главное – подыгрывайте ему, не надо тревожить его еще больше.

Чем дальше в тростниковые поля они заезжали, тем отчетливее слышалось пение рабочих с мачете. Мужчины, женщины, дети – трудились все. Одни секли тростник и мелко его рубили, другие подбирали щепки и грузили их на запряженные волами повозки. Уворачиваясь от ударов мачете и колес возов, дети бегали из стороны в сторону, перенося охапками тростник. Мужчины носили светлые одежды и соломенные шляпы. Женщины были в длинных юбках, заношенных блузках и повязанных на голове платках.

Вдоль межей на лошадях непрестанно скакали надзиравшие за работой всадники, выкрикивавшие приказы и следившие за тем, чтобы никто раньше срока не расслаблялся. Все они были европейцами, хотя по их сожженным солнцем лицам национальность угадывалась не сразу. Речь шла о бригадирах и их помощниках. По батею ходил локомотив с груженными недавно срезанным тростником вагонами, выбрасывая серый дым с белесым паром.

– Самых трудолюбивых и старательных мы переводим на работу в дома, – пояснил отец Мигель. – Для этого они должны постоянно ходить в церковь, знать основные молитвы и, конечно же, уметь понятно изъясняться по-нашему. Многие еще противятся говорить на не родном языке, особенно те, кто родился в Африке. Но большинство рады быть дворовыми, для них это все равно что подняться по общественной лестнице.

– Отсюда рождаются недовольства, – вмешалась в разговор Фрисия, которая к тому времени уже очнулась. – Эти черные одалживают своих женщин, словно вещь какую, а те и сами рады одалживаться. Зато когда кого-то переводят во двор, возмущаются. Дворовые лучше питаются, лучше одеваются и – что правда, то правда – дольше живут. Во времена рабства у нас было столько рабочих рук, сколько мы могли себе позволить купить. И их число росло, когда мы заставляли негритянок рожать одного за другим.

– Вы так говорите, словно речь идет о детском инкубаторе, – ровным голосом произнесла Мар.

Фрисия пристально на нее поглядела.

– Так все и было. Мы рабов покупали и продавали. С ребенком их цена, разумеется, возрастала. Возможно, это и негуманно, зато весьма выигрышно. После отмены рабства эта отрасль пришла в упадок.

Мар в ответ промолчала: она не находила ни сил, ни желания вступать с Фрисией в полемику; ей были неведомы ни общественный уклад, ни иерархический строй в кубинских асьендах, и то немногое, что она знала, вычитала из газет. Однако уже сама мысль о рабстве, купле-продаже людей и изъятии детей казалась ей возмутительной.