– Если для тебя это тяжело, скажи мне об этом сейчас, – сказал Нино, когда они втроем обсуждали план. – Ты не обязан помогать.

– Нет, я это сделаю.

– Слышишь, Дом? Это тебе не Вьетнам, – сказал Рой.

– Дай сюда чертову гранату!

Винсент Говернара вышел из игорного заведения около двух часов ночи, через пару часов после того, как Доминик заметил его машину. Рой был на пути домой, Нино уже спал, а Доминик сидел на крыльце дома Нино, размышляя о том, как удалить гранату, если она не взорвется к утру, когда ученики государственной школы № 200 пойдут на занятия.

Говернара открыл дверь своей машины с водительской стороны и уселся прямо над гранатой. Рыболовные крючки уже выдернули кольцо. Однако, пока он вставлял ключ в замок зажигания, дверь оставалась открытой.

Взрыв был ужасающим – жертву так и вышвырнуло из машины. Потоком воздуха его подбросило вверх. Бедолага приземлился на другой стороне улицы, сломав ногу, но все остальное осталось целым. А вот машина была полностью разворочена, и осколки стекла разлетелись повсюду. Доминик был совершенно прав, когда говорил о действии ударно-шоковой гранаты. Но, по крайней мере, ночные кошмары с участием искалеченных взрывами школьников обошли его стороной.

Доминик завоевал уважение молодых последователей Роя Демео, когда тот рассказал им о покушении на жизнь Винсента Говернары. До этого Доминик был просто кем-то, кто находился под покровительством дяди. Он сколько угодно мог считать себя бывшим «зеленым беретом», но теперь он был лишь мальчиком на побегушках, тогда как они – действующими преступниками, играющими в прятки с законом. Однако минирование машины на оживленной улице в двух кварталах от полицейского участка выглядело в их глазах по-настоящему дерзким поступком, чуть ли не подвигом, даже несмотря на неутешительный результат. Кроме того, мальцов Роя восхищала та жажда мести, которой был одержим Нино. Это чувство было им близко – и, как вскоре выяснилось, они оказались способны взыскивать по счетам жестоко и беспощадно.

Все они выросли в Канарси, в квартале затаенной злобы. До Второй мировой войны это был курортный район, подобно Бат-Бич, но не для богатых. Безвкусный парк развлечений «Голден Сити», расположенный у самой кромки океана, был единственным местом отдыха для иммигрантов, оказавшихся отброшенными на край жизни, к огромной зловонной свалке, куда свозили все отходы из Бруклина. На заболоченной местности рядом с водными просторами самовольные поселенцы из Сицилии и южной Италии обитали в хижинах из жести и рубероида и выживали только потому, что ловили моллюсков и разводили цыплят.

Канарси был конечной остановкой часового трамвайного маршрута, начинавшегося на Манхэттене. Это была окраина города, его последняя открытая местность, пока тот дефицит жилья, который породил сооруженные на скорую руку пригороды наподобие Левиттауна, не спровоцировал строительный бум. Застройщики придали Канарси более «городской» вид, сродни Флэтлендсу, создав упорядоченный массив стоящих почти вплотную друг к другу кирпичных зданий и многоквартирных домов, напоминающих картонные коробки. К 1970 году там жили около восьмидесяти тысяч человек. В основном это были сицилийцы, итальянцы из южных областей страны, иммигранты из Восточной Европы еврейского происхождения или же потомки их всех – клерки, курьеры, пекари, портные и рабочие нью-йоркских фабрик.

Многие в свое время бежали из «меняющихся» районов на север и северо-восток – в Браунсвилл и Восточный Нью-Йорк[54]. С приходом иммигрантов с юга Соединенных Штатов и из Пуэрто-Рико цвет кожи представителей этих сообществ стал в среднем темнее, а между старыми и новыми группами населения произошло немало жестоких столкновений. Особенно неспокойно стало в Браунсвилле, где изначально были сильны позиции Мафии. Со временем, однако, даже самые стойкие итальянцы выбрались оттуда и перебазировались в Канарси. В 1972 году так поступил Джон Готти, восходящая звезда в «семье» Гамбино из манхэттенской бригады, несмотря на то что жил он в Бруклине.