В ее стихах он понимал каждую строку, каждый образ. Было совсем непонятно, как они жили врозь до сих пор…»
Этот рассказ сестры Марины Цветаевой глубоко взволновал нас, многое мы увидели по-новому. Говорю о тех нас («про ту среду», как сказал об определенном круге своего поколения Борис Пастернак), в чью жизнь в 1960-е годы так бурно ворвались цветаевские стихи.
Чуть позднее мы прочли в воспоминаниях Ариадны Эфрон:
«…Они встретились – семнадцатилетний и восемнадцатилетняя – 5 мая 1911 года на пустынном, усеянном галькой коктебельском, волошинском берегу. Она собирала камешки, он стал помогать ей – красивый грустной и кроткой красотой юноша, почти мальчик (впрочем, ей он показался веселым, точнее: радостным!) – с поразительными, огромными, в пол-лица, глазами; заглянув в них и все прочтя наперед, Марина загадала: если он найдет и подарит мне сердолик, я выйду за него замуж! Конечно, сердолик этот он нашел тотчас же, на ощупь, ибо не отрывал своих серых глаз от ее зеленых, – и вложил ей его в ладонь, розовый, изнутри освещенный, который она хранила всю жизнь, который уцелел и по сей день…»
Но как было совместить это новое знание с такими строками, как:
Или:
«С другим» – это о ее Сереже? После всего? Как совместить это с неизбывными жалобами ее на внутреннее одиночество, с признаниями в собственной неспособности «жить дома – душой» (в письмах Борису Пастернаку), с горьким лирическим отступлением в «Моем Пушкине»:
«…многое предопределил во мне „Евгений Онегин“ ‹…› и если я ‹…› когда уходили (всегда – уходили), не только не протягивала вслед рук, а головы не оборачивала, то только потому, что тогда, в саду, Татьяна застыла статуей».
«Всегда уходили…» – сказать такое, когда всю жизнь был рядом с ней преданный и понимающий ее человек?
«Сережа остался верен ей до конца жизни», – написала Анастасия Цветаева.
Как совместить все это с еще более горестной «попыткой завещания»:
«Мне все эти дни хочется написать свое завещание. ‹…› что-то, что мне нужно, чтобы люди обо мне знали: разъяснение. Свести счеты ‹…› Я дожила до сорока лет, и у меня не было человека, который бы меня любил больше всего на свете. Это я бы хотела выяснить. У меня не было верного человека. Почему? У всех есть…» (А. Тесковой. 1934, 21 ноября).
Это письмо надолго повергло меня в тяжелое недоумение – поразило вопиющей, как мне виделось, несправедливостью (особенно остро – в первом чтении). После всего сказанного ею о «чуде встречи», после восторженных писем о Сереже и стихов, ему посвященных, после его писем к ней, после его многолетней преданности – «не было верного человека»? И еще – «у всех есть»…
Неужели Марина Цветаева в самом деле верила в это? А писалось это одинокой женщине (Анна Антоновна Тескова никогда не была замужем).
Очень трудно, даже при всем знании происходящего с ними обоими в драматичной «совместности» (особенно в 1930-е годы), воспринять и осмыслить такую двухполюсность:
«…Сережу я люблю бесконечно и навеки ‹…› Если бы Вы знали, какой это пламенный, великодушный, глубокий юноша!
‹…› Наш брак до того не похож на обычный брак, что я совсем не чувствую себя замужем и совсем не переменилась, – люблю все то же и живу все так же, как в 17 лет. Мы никогда не расстаемся. Наша встреча – чудо. Пишу Вам все это, чтобы Вы не думали о нем, как о чужом. Он – мой самый родной на всю жизнь» (В. Розанову. 1914, 7 марта).
А годы спустя: «У меня не было человека, который бы меня любил больше всего на свете. ‹…› У меня не было верного человека».