Тяжело размышляя над этим противоречием и в очередной раз перечитывая это письмо, я вдруг увидела в нем то, чего долго не замечала, точнее, на что не обращала пристального внимания, необходимого в этом случае. В том же письме Анне Тесковой после слов о том, что у нее «не было верного человека», Марина Цветаева в сущности сама признает несправедливость только что сказанного:

Сигрид Унсет – любимая писательница Марины Цветаевой, ее роман «Кристин, дочь Лавранса» занимал огромное место в жизни поэта (см. об этом в моей книге «Душа, родившаяся где-то. Марина Цветаева и Кристин, дочь Лавранса». М., 2000). Имя Сигрид Унсет в ее восприятии – символ достойного, вызывающего глубокое уважение женского мужества и высокого благородства.

Укоризненное выражение, прочитанное Мариной Цветаевой на ее лице в эту тяжелую минуту нервного срыва, говорит об острых угрызениях совести, испытываемых Мариной, когда у нее невольно вырвались слова вопиюще несправедливые (не только по отношению к мужу, но и к самой себе!), упрощающие трагическую историю их отношений.

Знаменитый постулат Льва Толстого – «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему» – явно не годится для постижения истории любви Марины Цветаевой и Сергея Эфрона. Их семья и в счастье, и в несчастье не была похожа ни на какую другую.

Есть рассказ Анастасии Цветаевой о начале их любви, есть воспоминания Ариадны Эфрон об атмосфере жизни семьи в Чехии.

Есть множество мемуаров людей, в разные годы знакомых с их семьей и очень по-разному воспринимающих их отношения. Мне придется не раз обратиться к ним по ходу осмысления этого сюжета. Я остро ощутила явную лакуну: для понимания всего происходившего в семье Марины Цветаевой и Сергея Эфрона в разные годы очень не хватало живого голоса самого Сергея.

Одной из первых заговорила об этом Мария Белкина в книге «Скрещение судеб»: «…при всех ее падениях и взлетах, при всех разочарованиях и увлечениях всегда присутствует Сергей Яковлевич… Он прошел тенью через всю ее жизнь, и мы почти что ничего о нем не знаем».

Публикация «Записок добровольца» Сергея Эфрона в России до 1990-х годов была невозможна. Его юношеская повесть «Детство», о которой с таким восторгом отзывалась Анастасия Цветаева, хоть и была написана до 1917 года, хоть и не содержала (и, естественно, не могла содержать) никаких запретных политических взглядов, тем не менее, оставалась почти недоступной. Сразу оговорюсь, что этот сборник рассказов объединяют очень запоминающиеся герои и общая сюжетная линия, отчего все истории выстраиваются в повесть, и далее я буду говорить об этой книге именно так. Не публиковались и письма Сергея. История запрета на объективный рассказ о его жизненном пути трагически парадоксальна. Сначала такой рассказ о Сергее Эфроне был запретен из-за его белогвардейского прошлого (точнее – разрешалось лишь сказать, что он раскаялся в нем, признав ошибки и вину перед Родиной, но никак не углубляться в его мысли и чувства до этого раскаяния, когда он еще верил в правоту и благородство белой идеи). Позднее, когда вся российская жизнь так кардинально изменилась, что в осмыслении многих и разных (почти всех!) исторических событий и участников их поменялись плюсы на минусы и наоборот, имя Сергея Эфрона стало «сомнительным» по прямо противоположной причине – из-за его связей с ГПУ-НКВД. На смену многолетнему замалчиванию пришли статьи скандально-разоблачительного жанра.