Эта часть воспоминаний Ариадны Эфрон написана со слов сестры отца Елизаветы Яковлевны (Лили), многое рассказавшей племяннице и подробно ответившей на ее вопросы. (Но в 1914 году Сергей Эфрон, видимо, не счел возможным официально оглашать сведения о членстве родителей в таких организациях, как «Земля и воля» и «Черный передел», а также о бегстве матери за границу после выкупа ее из тюрьмы под залог. Умолчал он не только об этом: ни словом не обмолвился о том, что у него, еще не кончившего гимназию, уже есть жена и маленькая дочь!)
Все это побуждает задуматься об огромной разнице семей Марины Цветаевой и Сергея Эфрона. Иван Владимирович Цветаев – сын священника, глубоко верующий человек, законопослушный, верноподданный. Правда, по-новому задумавшись об отце во взрослые свои годы, Марина внесла в этот как бы само собой разумеющийся для знающих его людей психологический портрет существенные коррективы:
«Если мой отец был верноподданный, то ‹…› пассивно, традиционно, от прирожденного смирения ‹…› и безразличия: безостановочной поглощенности другим: одним. Да и можно ли назвать верноподданным того, кто если и надевал свои ордена, то исключительно чтобы просить за какого-нибудь забранного на сходке студента, которого он и в глаза не видел ‹…›. Такой „монархист“ ‹…› прежде всего – человек. И – только человек!» («Дом у Старого Пимена»).
Безостановочная поглощенность отца совсем другим служением во многом и определила атмосферу дома детства Марины Цветаевой. Тихий, строгий профессорский дом, подвижническая преданность Ивана Владимировича науке (бессонные ночи за письменным столом); долгие трудные годы, самоотверженно посвященные делу воплощения в жизнь заветной мечты о создании в Москве Музея изящных искусств – для просвещения российской молодежи, особенно для бедных студентов, не имеющих возможности ездить за границу. Ради этой цели он отказался от спокойной и благополучной научной карьеры. И Музей был построен вопреки всем препятствиям – ценой здоровья Ивана Владимировича и, может быть, в конечном итоге – преждевременной его смерти.
Через много лет по-настоящему оценит Марина масштаб личности отца и посвятит его памяти очерки «Отец и его музей», «Открытие музея», «Лавровый венок», «Музей Александра III».
И как же далек этот мир от революционного подполья, где долгие годы шла лихорадочная, полная опасностей жизнь родителей Сергея Эфрона, особенно матери, преданной идеалам революции более фанатично, чем отец, который постепенно погрузился в заботы о содержании все увеличивающейся семьи. Какими разными были темы разговоров и споров родителей Сергея и Марины, какие разные страсти обуревали их, как различны были их нравственные установки!
Возможно, это стало одной из причин того беспокойства, с каким Макс Волошин наблюдал быстрое сближение Марины и Сергея и глубокую их с первого часа знакомства эмоциональную захваченность друг другом. Максимилиан Волошин был прежде хорошо знаком с матерью Сергея Эфрона и ясно представлял себе этот контраст.
Не он один, впрочем, был удивлен выбором Марины. Удивлялись, что она нашла в таком юном мальчике, недоучившемся гимназисте, и другие ее знакомые: известный поэт Лев Эллис (влюбленный в Марину и делавший ей предложение), филолог Владимир Нилендер (ему посвящен первый цветаевский сборник «Вечерний альбом»). Ее же, в свою очередь, удивляла сама постановка вопроса: «точно я выбирала!» – воскликнула она в письме В. Розанову.
Младшая сестра Марины Ася ничуть не была удивлена этим выбором – в те годы она понимала сестру лучше и глубже всех.