Жаль, что о. Туринцев никогда не читал этот цветаевский гимн храму! Так – о храме, лучше – о храме и священник не скажет.

Этому же адресату Цветаева пишет: «Сейчас иду к русской обедне, первые полчаса буду восхищена и восхищена, вторые буду думать о своём, третьи – просто рваться на воздух, я не могу долго молиться, я вообще не молюсь, но уверена, что Бог меня слышит, и… качает головой».^> 15

Главное здесь – «Бог меня слышит».

В 1931 году Цветаева пишет Р. Ломоносовой о первой заутрене сына: «Вчера Мур впервые был с нами у заутрени – 6 лет, пора – впервые видел такую позднюю ночь, стояли на воле, церковка была переполнена, не было ветра, свечи горели ровно, – в руках и в траве, – прихожане устроили иллюминацию в стаканах из-под горчицы, очень красиво – сияющие узоры в траве».^> 16

Слово «пора» говорит нам об убеждённости Цветаевой в необходимости воцерковления сына. Говорит нам также и о том, что посещения церкви были регулярными.

А. Эфрон, как бы оправдывая перед советскими читателями Цветаеву за то, что ей нравилась обрядность и православные праздники, прибавляет, что так, де, выражалась её народность и привычки её происхождения и рода. Религиозное чувство сведено к механической привычке, как к привычке умываться по утрам. Мол, что весь народ до революции делал, то и Цветаева, как все, делала. Чтобы усилить впечатление «народности» религиозных «привычек» Цветаевой, А. Эфрон добавляет, что в церковь она ходила молиться за здравие, когда была молода, во время войны и революции. Что, мол, с молодой и глупой взять, тем более что во время войны и революции вся Россия молилась. А. Эфрон не договаривает – за чьё здравие молилась в то время Цветаева. Нельзя было договорить то, что не было предназначено для советских ушей. Цветаева молилась за здравие мужа-белогвардейца. А. Эфрон в воспоминаниях ещё прибавляет, что отношение к войне и революции у Цветаевой было чисто бабье, и в церковь, молиться за здравие, она ходила, как простая баба. Эта фраза не выдерживает никакой критики. Писать о Цветаевой, что в ней было что-то бабье, что она делала что-то по-бабьи, писать так о Цветаевой, бабьё презиравшей, о Цветаевой себя и женщиной-то почти не считавшей – настолько была поэтом! – писать так – унижать её память. Понятно желание А. Эфрон создать определённый образ поэта, близкий простому народу, что было угодно советским чиновникам от литературы, иначе Цветаеву просто не напечатали бы, но в настоящее время пора вернуть Цветаевой её подлинный образ.

Мы выяснили главное: Цветаева была, несомненно, верующим человеком и несомненно воцерковлённым, несмотря на её собственные признания о недостаточной степени воцерковлённости. Главное, как она сама говорила, это усилие, которое делаешь. Усилие – было.

Причиной недостаточной степени воцерковлённости могли быть претензии к православной церкви, как таковой. Цветаева критиковала её довольно-таки жёстко. Сразу скажу: критиковать не значит – не признавать или не принимать. Напротив, тогда критикуют, когда любят, когда хотят критикой исправить недостатки. В критике нет равнодушия или неприязни. Критика – это боль из-за несовершенства того, что критикуешь. Люди, ненавидящие или отвергающие церковь, не критикуют, а уничтожают. В цветаевской критике православной церкви всегда присутствует фраза «когда церковь перестанет», и это есть надежда, что когда-нибудь церковь действительно перестанет поддерживать беззакония государства. Это надежда на лучшее, а не попытка отвергнуть церковь. Православным священникам особенно от Цветаевой досталось за сребролюбие слишком явное, когда серебро переливалось из руки матери в руку священника и «не надо бы при детях» справедливо заключает Цветаева («Чёрт»). Православный священник с детства в сознании Цветаевой ассоциируется с гробом, покойником, смертью. Каждая православная служба казалась ей отпеванием. Впечатления детства отложились в сознании навсегда. Цветаева говорила, что в православной церкви она чувствует тело, идущее в землю. Она признаётся, что в православной церкви ощущала холод, переживала чувство страха перед Богом и перед священниками. Бога в детстве любить заставляли и всей «славянской невнятицей» (Цветаева), непонятной ребенку, навязывали.