Помню ещё, что на складе в лагере из музыкальных инструментов были барабан да горн пионерский, за ещё гармошка задрипаная, не пригодная для музицирования. Но ведь ты, хозяйственный такой, ты эту гармошку как-то приспособил для игры и даже сам играл… не помнишь, как аккомпанировал поющим? Там ещё был Федька Середа! Ой, вспомнишь-вздрогнешь. У него не было никакого слуха, но он яростно хотел петь. Его, этого Федьку, ваш художественный совет выпускал только для смеха. Помнишь, там толстая тётка была, художественный руководитель. Так вы с ней для хохмы Федьку выпускали на сцену. Его бурно приветствовали криками и свистом, а потом некоторые парни долго ему подражали, коверкая мелодию.

Я запомнила ещё один момент. Назовём его "смерть гармошки". Как-то раз, в музыкальном экстазе… между прочим, ты неплохо играл на гармошке-то (где научился, не скажешь? ) – так вот, в экстазе ты рванул гармошку в самый громкий момент и… меха у этой бедненькой и старенькой гармошечки лопнули, а из гармошки пыль столбом повалила. И ты чуть сам не задохнулся этой пылью. Это было так эффектно, что я смеялась чуть ли не два дня. Потом успокоилась. А чего мне было волноваться – ты же жив остался!

Спокойной ночи тебе, Игорь!

Твоя смешливая Марго».

P.S. Наша главная врач недавно вернулась из Швеции. Не знаю, по какой причине она ездила туда с мужем. Важно другое: она там слышала местную группу, вокально-инструментальный квартет (два парня и две девушки). Она полна восторгов. Говорит, что такой группы нигде нет в мире. У них совершенная гармония в исполнении, такой благородный образ всего квартета в целом. Они с мужем хлопали этому квартету до боли в ладонях. Одну пластинку привезла».

Да, действительно, о спортивном лагере института у Лебедева было много приятных воспоминаний. Действительно, они там работали физически и умственно с высоким накалом страстей… И правда, с гармошкой такой казус произошёл… Этот случай обыгрывали даже в соседнем лагере… кажется от машиностроительного института.

Лебедев посидел немного с блаженной улыбкой на лице и выбрал следующее письмо, самое толстое.

«Здравствуй, Игорь! У меня сегодня трудный день. Всю субботу пишу тебе письмо. Мне почти дурно…

В пятницу была у трёх немок совсем близко, за городом Огре. Это три старушки, у которых четверо детей (внуков, естественно).

Я была там уже третий раз. Эти три старушки раньше жили совсем рядом с Ригой в большом доме. Этот дом у них латыши отобрали и переселили в небольшой двухэтажный домик в 5 комнат. Домик совсем рядом с Огре. В этом старом доме живут все три семьи. Дети этих старушек вместе с зятьями и жёнами уехали в Германию, так как их выгоняли латыши-националисты (это при Ульманисе), а бабульки с внуками остались. Их пока не трогают.

У каждой старушки по дочери, а у госпожи Софьи ещё и сын есть. Госпожа Софья ведёт дневник уже много лет. Они рассказывали мне, как латыши в 1941 году жгли евреев в синагогах. Обливали бензином и жгли. Кто хотел выбежать или выкинуть своего ребёнка для спасения, в тех стреляли из автоматов и бросали гранаты. Они (старушки) очевидцы этих латышских зверств!! Расстреливали евреев регулярно ранним утром на окраине города в Бикерниекском лесу. Привозили, заставляли раздеться до гола, выстраивали на краю рва и стреляли. Стреляли на латышским манер: одна шеренга латышей вставала на колено и метились они в сердце, а вторая шеренга стоя метились в голову.

Расстрелы проводились регулярно два года подряд. И это была только латышская команда. Там немцев не было. Известно даже имя командира: это некто Виктор Арайс. Они расстреливали и всех душевнобольных, и сочувствующих коммунистам, и просто неугодных им людей. Так что земля Латвии полита кровью невинных людей, и за это Бог даст им наказание. Так считают эти немецкие старушки.