Еще один раздражитель – его бессменная прическа. Ужас. Как вспомню, разбирают и смех и досада. Ну как можно быть таким скучным?! И дело совсем не в том, что он ее наводил каждое утро до состояния, как на портрете витрины парикмахерской, а в том, что не дай бог кому-нибудь задеть приглаженные волосы. А сунуть в них руку – исключено. Такой поднялся бы крик! Хуже истерички. Прическу ему испортили, твою ж мать. Ветер чуть дунет – поправляет, в машину сядет – от зеркала не отрывается, шапку надеть – вообще квест. Все по тупым правилам внешнего. И совсем ничего внутреннего: радости, близости, нежности. Тоска…

Кстати, вы читали «Над пропастью во ржи»? Ужасная книга. Одна «липа». Перечитываю ее сейчас во второй раз и пытаюсь понять, что именно в ней привлекает толпы поклонников по всему миру. В общем, если вы ее читали, то должны были заметить, что сейчас мой стиль немного похож на Сэлинджера. Впечатлительный я, но уже заканчиваю. Осталось пятьдесят страниц или около того, и тогда я снова стану писать своим слогом.

Я мерзляк и очень люблю всякие процедуры, типа горячей ванны или хамама: обожаю понежиться в тепле, отмыться, прогреться до костей. Но я никогда не позволю себе расхаживать при всех, замотавшись в полотенце. А он мог. Не так, чтобы наедине с любимой или в компании, а вот так, чтобы жена, дети и даже гости были дома, а ты выходишь такой в труселях, и тебе просто плевать на то, что, во-первых, это нифига не эстетично, да и тело, мягко говоря, не Аполлона: шестьдесят кило мяса и костей. Больше костей. Он вообще этого не понимал, либо представление об эстетике у него было пугающим. Именно с такими мыслями я наталкивался каждый раз на это бесформенное безобразие.

Как же меня бесит, когда за собой не убирают. Я искренне не понимаю, почему люди смывают за собой дома, но не могут дернуть рычаг в общественном туалете, я не понимаю, почему дома они бросают мусор в ведро, а на улице можно где попало, я не понимаю, почему в церкви все такие учтивые, а на дороге нетерпеливое хамло. Не понимаю. Перечислять можно бесконечно, но это ничего не изменит, пока людей не научат уважать других и убирать за собой с самого детства, как это делают японцы. Удивительный народ. Сплоченный, терпеливый, глубокий и осознанный во многих смыслах. Удивительный…

А тут не то, что улица: черные, с коричневыми подтеками от воды бычки всегда были сложены в углу ванны. Штук пять. И я уже не говорю о том, что зайти в нее было невозможно – запах табака разъедал глаза. И плевать ему, что нас в квартире много, и плевать ему, что мы дети, и плевать ему, что все это выглядит удручающе, низко, подло и… Да пошел он.

Чтобы понять, каким идиотом был мой отец, расскажу одну историю. И хоть лет мне было очень мало, и я практически ничего не помню из того возраста, но именно этот случай врезался в память как-то по особенному: отдельные кадры произошедшего до сих пор отчетливо стоят перед глазами. Я очень хорошо помню тот вечер: папа загнал машину в ангар. В нем стояли несколько микроавтобусов и раздолбанный грузовик, куча какого-то автохлама, пара верстаков и ящики с инструментами; длинный резиновый черный шланг, из которого текла вода если повернуть кран у стены, тянулся как змея по всему полу. Я всегда любил машины, но мне никогда не давали в ней возиться, только сядь и сиди смирно. Это какой-то бред – я же ребенок, мне все интересно, но нет. В тот зимний вечер я напросился взять меня с собой – надо было помыть машину и загнать ее на стоянку. В Советском Союзе простому человеку купить машину было практически невозможно, а вот лишиться ее у подъезда ночью – вполне. И снова спасибо бабушке за «Волгу». Для тех, кто не понимает, «Волга» – это как «Майбах», только та была ведром с болтами: неповоротливая, едет тяжело, вся скрипит; музыка – хилый приемник и такая же, с надрывом выдающая звуки, колонка. Одним словом, черное эмалированное ведро. Но стоило оно как квартира, и поэтому требовался гараж по той же цене, в который мы и собирались отправить чистенькую тачку. Помню только, что отец загнал ее в ангар, запер за нами огромные ворота, включил свет и воду. Я покрутился вокруг машины, а потом сел внутрь; было очень холодно, и к тому же я захотел спать: мне всего-то было четыре, а вот на часах уже двенадцать.