Много лет назад я был еще глупым юнцом, чтобы понимать это. Но сейчас все вижу насквозь. И мне горько от того, что так было. Так есть. Уверен, что и будет. Изменить уже что-либо невозможно, поговорить нам толком не о чем; в любой инициативе – страх поражения, в любой ошибке – злорадство. Она любит подловить на ошибке, чтобы потом унизить. Прям кайфует, пристыжая. А мне противно. Ведь я только учился жить, и мне хотелось бы помощи и совета, а не стыда и позора. Помню один гадкий поступок – с ее стороны очень мерзкий; не обязательно было так делать. Что она хотела этим доказать?

Зима. В пять вечера уже темно. Я и моя девушка сидим дома в большой комнате, смотрим телевизор, и нам очень хочется трахаться. Восемнадцать лет как раз тот самый возраст, когда прям вот невтерпеж каждый час. Я даже не буду сейчас расписывать отношение мамы к моей подруге – а позже моей жене, а еще чуть позже маме моей дочери – очень подробно. Недостойна она меня – вот такое короткое заключение. Она меня недостойна, мужик моей старшей сестры ее недостоин, несколько лет спустя – парень и будущий муж моей младшей сестры ее недостоин, какой-то он не такой, – резюмировала мама. Чувак, который начал встречаться с моей средней сестрой-истеричкой, тоже ее не достоин. Ну, в общем, здесь все ясно: мы – дети богов, окруженные челядью.

Так вот, сидим мы перед телеком, дома только мама, и она собирается идти в детский сад за младшими. Я знал, что это займет минут сорок, и этого вполне достаточно, чтобы мы успели… Мама ушла, и мы начали целоваться, просовывать руки в джинсы, под свитер; я задрал его и стянул с Ани лиф, наполовину стащил с нее джинсы, она с меня, нас было уже не остановить, но это удалось сделать моей маме. Сестрички у меня очень шумные, оно и понятно – лет им было всего три и пять, и каждый раз, когда они подходили к квартире, их очень хорошо было слышно; и этот стук двери, которая отделяла коридор с квартирами от площадки с шахтой для двух лифтов. Ни шума, ни стука в тот вечер я не слышал, а вот появление ключа в замке и его быстрый поворот – очень хорошо: она кралась к двери. Кралась! Она специально оставила детей внизу у бабушки, в квартире на один этаж ниже нашего, тихо открыла дверь коридора, шла на цыпочках, чтобы ни один шорох не спугнул нас, быстро воткнула ключ в замок, резко его повернула и распахнула дверь. Вот зачем так было делать? Аня соскочила с моего члена и рванула в ванну, прихватив вещи, а я судорожно натягивал на себя джинсы и майку. Бинго. Поймала. Аплодисменты.

С полчаса мы еще побыли дома и ушли, сделав вид, что ничего такого не произошло. Но вспоминая это сейчас, мне становится максимально мерзко от ее такого поступка. Не буду описывать остальные, но их было много, что не делает мое отношение к ней теплым и доверительным. И теперь, когда я один и хочу покончить со всем этим, у меня не возникает желания сказать ей хоть пару слов напоследок; я не хочу звонить, чтобы в последний раз услышать ее голос. Я не хочу делиться своими переживаниями, своей болью, своими планами. Я ничего этого не хочу.

Долгое время он работал водителем на «Скорой». Не знаю, что он вытворял на спецтачке, и какие доводы приводил при найме на эту работу, но когда мы ехали на дачу или за грибами на своей машине, можно было успеть прочитать Монте Кристо. Оба тома. Дважды. Тогда еще не было ни камер, ни систем видеофиксации, ни штрафов за каждый чих – только редкий гаишник у обочины с плохоньким радаром. Мы ехали по всем правилам и знакам. Нас обгоняли груженые самосвалы и длинномерные фуры. Водители других машин оборачивались с ухмылкой на лице. Позор распространялся на всех членов семьи, которые помещались в помпезной «Волге». «Нажми на педаль, твою-то мать! – орал я про себя, а вслух тихо проговаривал: – Нам долго еще?» Любая поездка превращалась в испытание дорогой. Может, он просто хотел, чтобы мы состарились и подохли все, пока приедем? Чтобы ему, наконец, никто не мешал жить и бухать.