Но на все это духу у него не хватало. Потому кислая ночь переходила в пресный день, и он, порой излишне импозантный, продолжал линчевать себя за все, что не сумел над собой сотворить.

Иногда же, надравшись водки, в лепеху разбившись от желания выгнать из себя трусость и блажь, он вдруг помышлял о самоубийстве, чтобы разом решить все, что еще выворачивает наизнанку нутро.

Но и на этот шаг ему не хватало элементарного безумства, решительности, которая нажала бы на спусковой крючок.

– А ты знаешь, – тем временем сказала ему Марина, – тобой несколько раз интересовался Эрик Булдаков.

– Чего он говорил? – тревожно поинтересовался Фельд.

– Спрашивал, когда приедешь.

Григорий чуть насупленно молчал. Ему не хотелось возвращаться в прошлую жизнь, в то состояние, где с апатичным терпением воспринимается каждый новый день и облегченно приходит сбытая в страхе ночь.

– Я еще недавно считала, – угрюмо начала Марина, – что Эрик невежественен и нагл. Но сейчас он, кажется, пристрастился к некому чувству деликатности и шика.

Фельд не ответил. Он лучше знал Булдакова и именно от него, своего выкормыша, и ждал главной бяки. Раньше, когда он на все на это смотрел ироническим взглядом, его даже забавляло, когда к нему походкой сомнамбулы входил Булдаков. Его конфетная красота никак не вязалась с образом его грубых мыслей, тем более слов, и расфранченные дамы, как правило, при нем начинали краснеть раньше, чем он заводил речь.

Он же, глядя на них, как бы сжевывал с зубов тесто, определяя, не перекисло ли, и говорил какой-нибудь Матильде Петровне:

– Чего-то ты зажилась, царствие тебе, если оно придет.

Та пыталась отшутиться, однако понимая, что не настолько умна, чтобы ее боготворили, и баловала себя какими-либо легкими компромиссами.

И тот говорил примерно такую остроту:

– Главное в слове «мужчина» твердый знак.

– Да его там сроду нету, – ловилась на дешевку Матильда Петровна.

И он, как бы итожа способности полемиста, восклицал:

– Значит, тебе попадался не мужчина!

И хохотал вязко, как бы продавливая сквозь пальцы все то же перекисшее тесто.

– Что в городе нового? – на всякий случай спросил Фельд, раз речь зашла о Булдакове.

– Не знаю. Я, собственно, ничем не интересовалась, – и она опять присластилась к нему. – Ждала, и все.

И он снова ощутил жуть, в которую опускал свою судьбу.

За окном ознобливо трепыхалась листва, то возникал, то иссякал, не переставал, а именно иссякал дождь, и Геннадий, ловя тональность первой строки, пытался начать новый рассказ с условным названием «Реванш».

Замысел не был виртуозным. Одна молодая женщина переехала в Москву, добилась там известности. И вот, думада, что все, кто ее в свое время унижал в провинции, умрут от угрызений, но тут никто не воспринимал ее прежней. И реванш, собственно, не состоялся.

И вот сейчас никак не шел у Куимова зачин.

Вернее, приезд героини был как бы обставлен не так уж плохо такой фразой: «Одни огни горели поярче, другие потусклее, но все манили, звали, примагничивали».

Но следующая фраза: «За кустками развиднялись озерки» как бы выбивала это, в общем-то почти газетное начало.

И он вновь бродил из угла в угол, наборматывая себе новые и новые слова предполагаемого начала рассказа.

Часом казалось, что он подладил свои ноги под какой-то шаг и даже видел картину – что-то зыбкое, демонстрирующее слитность грозовой тучи с горами.

– Ну а причем тут горы? – вслух задал он себе вопрос.

И в этот самый момент раздался телефонный звонок.

Геннадий вздрогнул, потому как слишком далеко находился ото всего, что его окружало. Снял трубку.

– Ну что будем делать? – задала вопрос Тина Хаймовская, словно он запородил ей нежданного ребенка.