И тут Бальтазар неожиданно закивал, засуетился, подошел к телефону. Говорил долго и нудно. И Ким, махнув на него рукой, стал разгуливать по комнате.

И в это время раздался звонок в дверь.

Пока Бальтазар открывал, Ким выудил из обшлага рубашки еще одну таблетку против опьянения и, разжевав ее во рту, проглотил.

Пришел Мосейко.

– Ну, живы? – спросил он.

– Да почти, – ответил Ким. – Голова только трещит.

– Это дело поправимое, – сказал он и извинился: – Мои апартаменты не показались слишком убогими?

– Да ничего, все нормально, – ответил Евгений Иванович и вдруг перешел на пьяное откровение: – Только знаешь, не помню, как засунул я себе полотенце под яйца. Ты уж им не вытирайся.

– Я ему переведу эту смехотину? – кивнул Захар на Бальтазара.

– Да не нужно, а то обсмеет на всю Германию.

Он помолчал и спросил:

– А чего это он тут со мной оказался?

– Да он тоже был такой, как вы.

И Мосейко показал на разобранную кровать.

– Вон там валялся. – Он тоже принизил голос: – Да еще обблевался. Тьфу!

Он на минуту умолк, а потом сказал:

– А бутылку сейчас Матвей принесет.

И – точно. Через минуту на пороге появился Кубрин.

Выпили без тостов и почти без закуски, потом Мосейко, зажевывая чем-то что-то, потому как не пил, произнес:

– Ну что, Евгений Иванович, давайте подпишем кое-какие бумаги.

Ким остановил работающие челюсти.

– Какие еще бумаги? – спросил.

– Ну насчет поставок горючего, – пояснил Кубрин, – о чем мы вчера говорили. Нам надо две тысячи тонн.

Евгений Иванович сделал вид, что задумался.

– Да вы знаете, – начал он, – я это не привык делать с похмелья. А потом, руки у меня еще не выдрожались. Подпись моя в конечном счете окажется недействительной.

– Но вы же не откажетесь?

– Естественно. Только покажите мне банк, в котором у вас лежат деньги.

Первым дернулся Бальтазар. Судорога по его лицу проехала. На вороных. Облучками соткались торчковые брови.

«Ну что, кисло?» – безмолвно спросил его Ким.

Вторым засучил ногами Мосейко. Пошел швыркать подошвами, словно его междуножным колокольчиком котенок заиграл.

И только Кубрин, раньше других понявший, что вся их затея сорвалась, стал натягивать на морду лежалую веселость.

– Ну как Ада в постели? – спросил.

– Ты вон у немца спроси, – кивнул Ким на Бальтазара, – есть сведение, что он с ней спал.

Он помолчал, держа на весу пустой, давно не мытый стакан, и сказал:

– Так что, ребята, давайте следующий раз встретимся у нас в Царицыне. Только приезжайте с банковской гарантией и без того самого шприца, который вы так усердно искали.

Ким поднялся, поправил на своей груди галстук, покривил пальцами небритую щеку и, так и не услышав в ответ ни одного слова, вышел.

Уже внизу его догнал запыхавшийся Мосейко и сказал:

– Только вы не подумайте, что мы какие-нибудь проходимцы. Я просто не хотел вас огорчать, что понравившаяся вам девушка дрянь. Она, извините, наркоманка. И потому в вашем присутствии шла речь о шприце. А вы тут совершенно ни при чем.

Ким остановился и, пошарив по обшлагу, вытащил крохотную таблеточку:

– Вот, – сказал, – эта-то малость и не дала мне захмелеть. Потому сказки читайте своим внукам.

Облака волнились в пазухах гор и смешивали со своей волглой прозрачностью собственные – тоже насквозь просвечивающиеся – тени.

И оттого Фельду казалось, что самолет идет за никем не слышимым зовом, и вот она – родина – этот кусок внизу стелящейся скальности.

Григорий глянул на соседа. Понимание прыгало у него в глазах. Он тоже понимал, что сейчас произойдет какая-то перемена. Но – какая?

По радио шла – теперь уже только по-русски – какая-то передача, и глупый диалог сейчас был как нельзя кстати: «Вы уже забыли, что такое «рубон»? – вопрошал чуть подъетый картавостью голос. – Вы, извините, едите, даже кушаете. А я за краюшку черняшки в Ташкенте готов был верблюда в задницу поцеловать».