Конебрицкий стихи похвалил. На том и расстались. Уходя же, Бейм сказал:

– Ежели когда-нибудь созреешь до мыслей об ответственности за культуру во времени, в котором живешь, позвони.

Мудрено изрек и почти непонятно. И, наверно, именно поэтому фраза Вениамина вспомнилась именно здесь, в Якутии, где под ногами алмазы, а в воздухе комар, и где, по метеосводкам, самая лютая зима на планете.

Конебрицкий вздохнул, перекинул ружье с одного плеча на другое и медленно побрел в сторону поселка. Комар явно не давал ему жизни.

В Ялте Евгений Ким впервые сидел за столом с министром, пусть и с бывшим, и хотя тот там и черкнул себе для памяти его адрес, он никогда не думал, что будет хоть в чем-то но востребован. И вдруг – телеграмма: «Приезжайте на переговоры. Конебрицкий».

Он еще не представлял, как способны быть вместе такие, кто погряз в беспрестанной работе, и те, которых средства к существованию не интересуют хотя бы потому, что они есть.

Из ялтинского окружения Конебрицкого он приметил двоих – это Ярослава Осипика и Артема Явира. Эти двое выглядели бывалыми, как дубы, заморенными в нашей жизни. Все другие – особенно артист Вадим Тумасов и художник Илья Шкута – явно не вязались в компанию к таким людям, как сам министр.

Потому именно он, узнав, что Евгений промышляет продажей бензина, сказал:

– Не знаю, поможет вам это знакомство или нет, но попробуйте не упускать меня из вида. Я помогу свести с людьми, которые вашими предложениями всерьез заинтересуются.

Вот, собственно, и все. Больше к этому разговору не возвращались. Только один раз Константин Иосифович сказал:

– Что-то вы как-то зажаты, словно при вас, не щадя дам, произносят нецензурные выражения.

Ким на это отулыбился – и все. И пьянка продолжалась своим чередом, пока, не вспомнив свой какой-то давний проказ, не выволокли старичка, которого все звали Амамычем и не захотели, чтобы он стал чуть ли не кобельком Гарольдом. Словом, начали дурачиться.

И вот тут-то к нему подошел Осипик.

– Не знаю почему, – сказал он, – а мне на свадьбах и на именинах всегда бывает скучнее, чем на тризне.

Далее он объяснил, что все его существо как бы возражает против заданного веселья.

Евгений на эту тему не задумывался, потому промолчал, а Ярослав продолжал:

– А вы знаете, я пришел к выводу, что песни воспитывают человека. А вы слышите, в нашей-то компании не поют?

Ким кивнул.

– Ясно объяснить ничего особенного не требуется, – продолжил Осипик. – Но как попробовать понять?

Он долго плел, что Конебрицкий не из тех людей, которые в своей отставке склонны винить кого-либо. Ибо он так и остался работодателем. Все идут к нему, чтобы строить свою судьбу. И зря, де, он, Евгений Иванович Ким, живет пусть и не в зачуханной, но провинции, ему стоит немедленно перебраться в столицу, где другой символ борьбы и по-иному видится политический фронт, а жизнь выдвигает все новые и новые программы.

– Правда, – продолжал Ярослав, – сразу высоких должностей реально ожидать трудно, каким-то образом надо учесть, что тут своя специфика и нормы, и, не скрою, жизнь тут строга, как прокурор. И все же колоссальный авторитет того, что ты живешь в столице, давлеет на провинцию.