Базарной «толкучки» сегодня не было. Весь народ толпился возле новенького сортира. Он был украшен еловыми лапами и отгорожен красной ленточкой. Раненый наяривал на гармошке «Катюшу». Цыганята ходили колесом. Было как на празднике.

Потом какой-то начальник говорил речь. Начал он, конечно, с подвигов красноармейцев на фронте. От них перешел к труженикам тыла, рассказал о героических рабочих и колхозниках нашей области, и похвалил дирекцию рынка. В тяжелых военных условиях она подарила городу… Как же он сказал?.. Костер?.. Нет… Печь?.. Нет… Очаг! Он сказал: – Еще один очаг культуры!

Все захлопали. Раненый заиграл «Варяга». Соломон протянул начальнику ножницы. Тот разрезал ленточку. И важные люди неторопливо потянулись внутрь. Мужчины за стенку с мальчиком, женщины – за девочку.

Правда, тут что-то пошло не так. В мужском отделении стало слышно глухое ворчание. Потом зазвенели шлепки, и раздался отчаянный детский визг. На улицу выскочил Ефрем с голоштанным цыганенком под мышкой.

– Чье? – строго спросил он.

– Мое! – молодая цыганка прямо вырвала ребенка у Ефрема. Да еще и выдала что-то не очень ласковое своему «королю». Но Ефрем только усмехнулся и негромко объяснил Соломону:

– Проскользнул паршивец допреж всех… И хороший след оставил! Прямо на полу!

Из сортира вышла старушка в синем халате с ведром и мокрой шваброй. И знаете… Это была моя бабушка Злата Семеновна! Видно, Соломон приставил на «хлебное» место своего человечка.

Выходящее начальство народ встречал хлопками. Кто-то даже закричал «Ура!». Гармонист заиграл марш. И Соломон затопал своей деревяшкой впереди всех, повел в «Чайную» отмечать праздник.

А мы стали в общую очередь. На входе стояла баба Злата с рулончиком трамвайных билетов на груди. В обмен на гривенник она отрывала билетик и выдавала каждому лоскуток газеты.

Уборная была сама простая. Приступочка с «очками» над ямой. Пахло здесь пока что свежим деревом и еловой смолой. Интересно, надолго ли эта чистота?

Настроение мне испортил Лекса.

– Слышь, Сесеня! – позвал он меня. – А чего это про вас какой-то военный спрашивает? С палочкой?

Бух! У меня прямо сердце в пятки упало.

– Которые, говорит, по городу с коровой бродят…

– Не… не… не знаю… – зазаикался я. – А ч… ч… что ты ему сказал?

– Да не бойсь! Мы своих не продаем! Видом, сказал, не видывали, слыхом не слыхивали… Ха! Захотел от цыгана правду узнать!

Он оглядел мою замызганную одежонку и еще больше растрепал мне волосы.

– А ты все-таки ходи, да оглядывайся!

Ох, как я оглядывался! Всю дорогу домой. И Сюне велел идти по другой улице. И Карла Ивановича напугал до смерти.

– Аллес!.. Все!.. Мне отсюда только нах кладбищ! – сам себя похоронил бедный немец.

Мне это как-то не улыбалось. Он что, будет прятаться у нас до скончания века?.. А что делать? Не выгонять же его?

А чем его кормить? Кроме карточек, нужны еще и деньги.

Я набрался смелости и промямлил об этом старику. Он сразу засуетился, полез в свою сумку.

– Вот ваши фюнфхундерт рубель! Возьмите!.. Труба так и так теперь ваш… А на эти гельд покупайт кое-что кушать!

Он прижал сумку к груди.

– Здесь деньги!.. Русски немец собрал на самолет. Чтоб там – он показал пальцем на потолок, – знали, что мы против наци!

Легко сказать «покупайте»! Мы же теперь работали на Ефрема. На третий день он снова потащил нас на площадь. Водку выносили из задних дверей комиссионного магазина. Она продавалась здесь без карточек, но по диким ценам. А на базаре водка, видать, стоила еще дороже. А то стали бы Ефрем с Соломоном заниматься этим гешефтом!

Целый день мы с Сюней караулили чертовы ящики. Приходили какие-то люди, перекладывали бутылки в закрытые сумки и исчезали на «толкучке». А я сидел и дрожал. Каждую минуту мог появиться хромой военный, Или, еще хуже, мои одноклассники. Вот здорово, если они увидят, что их друг по октябрятскому звену занимается спекуляцией!