Стоя в конце очереди, я чувствую, как темные глаза Джонсона сердито смотрят на меня. Я стараюсь не встречаться с ним взглядом и терпеливо жду, пока он выдаст мальчикам инвентарь для утренней работы.

– Джонсон, она слишком тяжелая!

Я отхожу в сторону и вижу Бэзила в голове очереди. Он сжимает в руках длинное древко чугунной лопаты.

– Кто не работает, тот не ест, – говорит Джонсон ровным гортанным голосом. – Таковы правила.

– Я хочу работать, – возражает Бэзил, пытаясь удержать громоздкую штуковину в руках. Его грубый английский акцент – словно инородный скрежещущий звук, вырывающийся из хрупкого тела. – Но не этой чертовой лопатой!

Джонсон сразу же мрачнеет.

– Следи за языком, мальчишка, или проведешь остаток дня в яме, – рычит он, потом наклоняется и толкает Бэзила в грудь узловатым пальцем. – Теперь убирайся!

– Эй!

Внезапно меня переполняет гнев. Минуя остальных, я подхожу к началу очереди. Кровь пульсирует в ушах, лицо горит, но я стараюсь дышать ровно и сохранять спокойствие.

– Брат Джонсон, я возьму ее, – говорю я. – Дайте ему ту мотыгу. С ней он справится.

Я показываю на небольшую мотыгу, прислоненную к стене сарая.

Джонсон выпрямляется и нависает над нами. Он оглядывается и смотрит на мотыгу, хватает ее и швыряет мне. Я рефлекторно ловлю ее.

– Бери мотыгу. У Бэзила уже есть лопата.

Без колебаний я беру лопату из рук Бэзила ивручаю ему мотыгу. Грубо отталкиваю его в сторону, так как не хочу, чтобы он в это ввязывался. Он ковыляет к отцу Эндрю, который наблюдаетза происходящим. Я поворачиваюсь к Джонсону.

– Брат Джонсон, спасибо за вашу доброту.

Я хочу уйти, сердце бешено колотится у меня в груди. Но тут ладонь размером с медвежью лапу больно хватает меня за плечо и разворачивает. Лицо Джонсона в нескольких дюймах от моего. Я вижу светлый шрам, пересекающий его бровь, вижу жесткие волоски у него на подбородке, щеках и в носу. Вижу огонь безумия в его бездонных глазах.

– К черту твою доброту, – шипит он мне в лицо, дыхание у него горячее и кислое. – Нам всем здесь воздается по делам нашим, мальчишка. Будь я проклят, если…

– Брат Джонсон, если вы закончили с мальчиками, нам пора идти!

Мы с Джонсоном поворачиваемся на звук голоса и видим отца Эндрю. Он подошел ближе и не сводит с нас глаз. Священник улыбается, голос его звучит мягко, но настроен он решительно. Я чувствую это, и Джонсон, я не сомневаюсь, тоже.

Джонсон тяжело вздыхает и крепко, до синяков, сжимает мне плечо. Он говорит мне прямо в ухо:

– Берегись, Питер. Не забывай, я не священник. Черт возьми, я даже не крещеный.

– Возможно, поэтому в вас и вселился дьявол, – огрызаюсь я, сам удивляясь своей дерзости.

Джонсон сверлит меня взглядом, его губы шевелятся. Но огонь уже погас в его глазах, он отворачивается и сильно толкает меня вперед, но я не падаю.

– Иди отсюда! – ворчит он и поворачивается к остальным мальчикам, ожидающим инструментов. Они смотрят на меня во все глаза.

Развернувшись на пятках, я ровным шагом иду к группе ребят, собравшейся рядом с отцом Эндрю. Тот не сводит глаз с Джонсона. В его взгляде читается предостережение, и я счастлив, что он устремлен не на меня.

Джонсон наблюдает, как последний из мальчиков убегает к полю за этим щеголеватым священником Эндрю Фрэнсисом. Непонятно, что Пул в нем нашел. Он слишком терпим к мальчикам. Ему не хватает дисциплины.

Но Джонсону не хочется ему перечить. Молодой священник может осложнить ему жизнь, поэтому рядом с отцом Эндрю Джонсон не высовывается и держит рот на замке. Какой позор – позволять мальчишкам называть себя по имени. Пул снисходителен к новому священнику. Даже слишком снисходителен. Эндрю балует мальчиков. Внушает им бунтарские мысли. Они все чаще и чаще огрызаются. Не слушаются. Перечат.