Пошло все к черту.

Неслышно вздохнув, Дэвид кладет щетку на пол и встает, вытянув руки по швам.

Ему страшно, и он себя за это ненавидит.

– Да, отец.

Пул стоит спиной к Дэвиду и остальным и держится за приоткрытую створку двери в часовню, но его голова повернута к Дэвиду вполоборота, и холодный голубой глаз устремлен прямо на мальчика.

– Все, что вы делаете, – спокойно и монотонно произносит Пул, каждое слово пропитано угрозой, – каждый ваш вдох, каждая мысль в вашей голове существуют только для того, чтобы прославлять Господа Бога и его сына Иисуса Христа. Вы согласны?

Дэвид сглатывает. Под пристальным взглядом священника он вспоминает, как в детстве его вызвали в покои Пула. Пул приказал ему положить руки на письменный стол. Кожаный ремень раз за разом опускался на костяшки его пальцев.

Боль. Кровь.

– Да, отец.

– Запомните дети, – говорит Пул, повысив голос, его слова эхом разносятся по вестибюлю, – Господь всегда наблюдает за вами. Всегда.

На этот раз мальчики втроем лепечут то, чего от них ждут: кроткий, еле слышный хор.

– Да, отец, – говорят они. (Кроме Тимоти, у которого выходит: «Д-д-да, отец».)

Не произнося больше ни слова, Пул исчезает в часовне, закрывая за собой тяжелую дверь. Дэвид опускается на колени, хватает щетку и трет пол; все мысли о мести как рукой сняло.

Он трет плиту за плитой и размышляет о жизни. Знакомая, неотступная мысль щекочет его сознание, и он сильнее давит на щетку, ее щетинки вгрызаются в камень.

А что, если бы…

А что, если бы его не бросили? Если бы его мать и отец, которых он никогда не знал, не оставили его в переулке. Не бросили бы в сточную канаву, как кусок гнилого мяса. Как мусор.

А что, если бы его не принесли сюда?

Если бы он не вырос здесь?

Как слуга. Как пленник.

А что, если бы его любили? Если бы о нем заботились? Он бы получил образование. Получил бы шанс на лучшую жизнь…

Дэвид с удивлением замечает, как слезы капают на каменный пол. Он шмыгает носом и вытирает глаза рукавом выцветшей рубахи, которую он надевал сотни и сотни раз. Он бросает взгляд на Бена, который молча работает и не осмеливается встретиться с ним глазами. Так-то лучше.

– Т-т-ты в-в-в п-п-порядке? – спрашивает Тимоти.

– Отвали, – бормочет Дэвид.

Ему не хочется слышать никаких вопросов от этого мальчика. Нахмурившись, он механически двигает щеткой, только одна мысль возникает у него при каждом вращении щетинок, когда они ритмично скребут снова и снова по твердому холодному камню:

А что, если бы… А что, если бы… А что, если бы…

Эндрю глубоко вдыхает прохладный, пахнущий сеном утренний воздух, выдыхает. День выдался хороший. Прекрасный, благословенный Богом день.

Он наблюдает, как Питер идет рядом с остальными мальчиками. Видит, как он что-то говорит Бэзилу и добродушно подталкивает его локтем. Видит редкую искорку улыбки на маленьком болезненном лице мальчика. Эндрю также обращает внимание, каким взрослым выглядит Питер по сравнению с остальными детьми. Он рад, что смог убедить мальчика принять сан, и втайне хочет, чтобы Питер остался в приюте: не как сирота, а как священник. Он стал бы отцом этим бедным, несчастным детям, которые приходят к ним израненными, забытыми, подвергшимися насилию, выброшенными на помойку.

Однако Эндрю знает, что на пути Питера к стезе священника стоят два препятствия.

Это упрямство, которое, как он чувствует, можно обуздать и направить в нужное русло.

И Грейс Хилл.

Эта проблема гораздо серьезнее.

Но, учитывая все обстоятельства, Эндрю был бы так же рад видеть Питера фермером, если бы это сделало его по-настоящему счастливым. Он бы позаботился о том, чтобы мальчик как следует взвесил