Пул упирается кончиками пальцев в столешницу и издает протяжный вздох. Следующие слова он произносит тихо, но их слышно всем.
– Посадите его в яму.
В мгновение ока от дерзости Бартоломью не остается и следа. Твердый взгляд широко раскрытых глаз заволакивает страхом.
– Что?
Теперь настал черед Джонсона ухмыляться. Он тащит ребенка к выходу.
В объятом паникой лице Бартоломью проступает что-то нечеловеческое, невинные детские черты становятся маской животного ужаса. Он похож на зверя, который понимает, что его ведут на бойню.
– Отец! – кричит он, и Эндрю вздрагивает: так звучит сломанная юность.
В эту секунду ему очень хочется, чтобы ребенок опять стал непокорным, он надеется увидеть вызов в его глазах. Что угодно, но только не животный страх. Ему больно видеть, как все это исчезает в мгновение ока, словно дьявол похитил саму душу ребенка и поглотил ее.
– Отец, нет! Простите меня!
Но глаза Пула закрыты, точно так же, Эндрю это знает наверняка, как и его сознание закрыто для последствий и уродливости такого воспитания.
– Правила необходимо соблюдать… – говорит он, не вставая, положив подбородок на сплетенные пальцы. Его голос становится тише, он словно обращается сам к себе. – Мы выживаем благодаря правилам. Без них все мы превратились бы в заблудших овец.
– ОТЕЦ!
Мальчик брыкается и пытается вырваться. Эндрю с удивлением видит, что брат Джонсон, огромный, как бык, еле-еле удерживает худенького ребенка.
Страх придает сил, думает он. Вот какой урок я извлек сегодня.
Джонсону это надоедает, он берет мальчика в охапку и выносит прочь, словно гигантскую рыбу, выловленную из океана, – извивающуюся, бьющую хвостом, жадно хватающую ртом воздух.
– Пожалуйста, не надо! – визжит Бартоломью. Лицо у него мокрое от слез, а страх почти осязаем.
Эндрю слышит свое имя – это как удар током.
– Отец Фрэнсис, прошу вас!
Мгновение он колеблется. Начинает вставать. Возможно, все это зашло слишком далеко. Возможно, настало время…
На плечо ему опускается рука; Пул наклоняется к нему, его губы в нескольких дюймах от уха Эндрю.
– Не смейте снова пререкаться со мной при мальчиках. Вы меня поняли?
Эндрю, подавивший все мысли о бунте, просто кивает. Он тяжело садится на стул, опускает взгляд на стол.
– Да, отец.
В полной тишине все ждут, когда в обеденном зале наконец стихнут истошные крики Бартоломью о помощи, о пощаде. Какое-то время крики еще долетают, эхом отдаваясь в вестибюле, прежде чем наконец растворяются в послеполуденном свете. Голос мальчика резко обрывается за закрытыми дверьми приюта, словно его отрезали ножом.
6
– Прошу вас, брат Джонсон!
Джонсон несет мальчонку, который, ей-богу, оказался сильнее, чем кажется. Этот малец – настоящая заноза в заднице. Но Джонсон не получает удовольствия от такого рода наказаний, особенно когда дело касается совсем маленьких. Тем не менее, если не соблюдать порядок, все здесь развалилось бы много лет назад, и Джонсон остался бы без своего благодетеля и гнил бы в сырой, кишащей крысами тюремной камере.
Он сделает все, что прикажет Пул. Без вопросов, без жалоб.
На улице холодно, небо синевато-серое. Он идет по твердой неподатливой земле к заросшему сорной травой участку между амбаром и узкой грунтовой дорогой, ведущей на восток. Джонсон прекрасно понимает, что местоположение имеет стратегическое значение – Пул хотел, чтобы яма была хорошо видна из окон общей спальни. Напоминание о том, что произойдет, если нарушить дисциплину.
– Пожалуйста…
Мольбы мальчика действуют ему на нервы. Он поднимает ребенка выше, крепче сжимает худенькое тельце, которое не перестает барахтаться у него в руках.