– Ты не голоден? Или, быть может, ты заболел, Бартоломью?

– Я хорошо себя чувствую, отец.

Голос Бартоломью звучит уже не так уверенно. Он больше не протягивает хлеб с мясом Саймону, но продолжает неловко держать его, словно не зная, что с ним делать. Я вижу, как тонкая коричневая струйка жидкой подливки стекает по его большому пальцу и капает на стол.

Я смотрю на священников. Лицо Пула бесстрастно, как чистый лист, но я замечаю, что лоб Эндрю озабоченно наморщен. Уайт выглядит, как обычно, озадаченным. Джонсону, конечно, не терпится наказать нарушителя спокойствия.

Между тем ни один мальчик в обеденном зале даже не шелохнулся. Все мы просто наблюдаем за сценой, как завороженные. Беспомощные.

– Тогда, – мягко говорит Пул, вкрадчиво, словно кот, приглашающий мышь к обеду, – ешь.

Происходящее действительно похоже на игру в шахматы, все следят за каждым ходом, все мы гадаем, насколько все будет плохо.

Саймон предостерегающе качает головой.

Не надо.

Я молюсь, чтобы Бартоломью последовал его совету.

Эндрю чувствует тошноту.

Он не так хорошо знает этого мальчика, но тот никогда не казался упрямым. Однако сейчас Эндрю ясно видит у него выражение непокорности, видит и молится, чтобы оно сменилось смирением, ради его же блага.

Он не хочет, чтобы кто-то еще пострадал.

Вопреки здравому смыслу, он поворачивается к Пулу, сидящему рядом с ним, и тихо говорит:

– Отец, может, нам позволить мальчику поесть? В конце концов, грязь под ногтями не такой уж и страшный проступок.

Пул поворачивается к Эндрю со скучающим видом. Он отвечает громко, как будто хочет, чтобы мальчики услышали выговор. Нотация срывается с его губ легко, как давно заученный текст.

– Это вопрос дисциплины, отец Фрэнсис. Сегодня мы простим им грязные руки, завтра они проснутся позже положенного. Потом начнут дерзить нам, не выполнять приказы. Жесткая дисциплина – основа прочной организации. Любое неповиновение должно пресекаться окончательно и бесповоротно теми, кто несет за это ответственность. Иначе наша организация разрушится, как замок из песка.

Эндрю старается не выказать недовольство тем, что ему читают нотации, как ребенку. Он знает, что именно задумал Пул: он не хочет отчитать Эндрю, унизить его.

– Вы это понимаете?

Эндрю кивает, и его щеки помимо воли вспыхивают.

Еще раз взглянув на него, Пул возвращается к главному вопросу.

– Бартоломью, пожалуйста, встань.

В дальнем конце зала Бартоломью перекидывает ноги через скамью и встает. Он приподымает руку, сжимая в дрожащей ладони кусок хлеба.

– Правила нашего приюта просты и понятны, – продолжает Пул. – Если кто-то недостаточно хорошо вымыл руки перед едой, то он должен вымыть их еще раз. Если по этой причине ему не хватит еды, то что ж поделать. В следующий раз он будет мыть руки лучше. Скажи, ты понимаешь, зачем нам нужны эти правила?

Бартоломью на мгновение задумывается, хотя лицо его сохраняет выражение непокорности.

– Для порядка, отец Пул.

Эндрю откидывается на спинку стула и вытирает лицо рукой. Он беззвучно молит Господа, чтобы тот даровал мальчику мудрость. Что-то в его глазах сильно беспокоит Эндрю.

Он видит в них гнев.

– Верно. Видишь ли, в следующий раз Саймон как следует вымоет руки, соблюдая таким образом гигиену. А это значит, все будут здоровы. Так мы учимся. Но, решив поделиться с ним едой, ты не даешь ему усвоить этот важный урок. И вредишь Саймону.

Пул откидывается на спинку стула, и у Эндрю возникает нехорошее, низкое чувство, будто священник наслаждается происходящим.

– И теперь, – говорит Пул голосом, сочащимся показной скорбью, – я должен преподать урок