– К счастью или к несчастью, – продолжаю я, – есть еще три кандидата, которые желают встретиться со мной за чашечкой кофе. Двум я отказала, но третий кажется перспективным. Пожарный, основавший фонд помощи детям, чьи родители погибли одиннадцатого сентября[2]. Только из-за этого уже можно выйти за него замуж.

– Мило, да. А теперь пойдем ужинать.

– Нет-нет! Мы с Мистером Свонки уже почти спим, и он к тому же не хочет, чтобы я уходила. Да, Мистер Свонки, мой сладкий песик? – Я чешу мопса за ухом, он потягивается со сна и, клянусь, улыбается мне.

– Мистер Свонки не может выразить свое мнение, но если бы мог, то, к счастью для всех, он понимающий и всепрощающий пес, который желает хозяйке только самого хорошего, – говорит Джад. – В общем, встречаемся на лестничной площадке через пять минут. Мне надо сообщить тебе кое-что важное.

– Скажи сейчас.

– Сейчас не могу.

– О боже. Это что-то серьезное? Ты переезжаешь в другую квартиру?

– Меня осенило. Можно сказать, мне было явлено откровение.

– Звучит пугающе. Ну ладно, встретимся через семь минут, не через пять. Сразу предупреждаю, я не накрашена и не собираюсь переодеваться. Пойду в домашней футболке и легинсах.

– И в чем тогда отличие от других вечеров? – удивляется Джад. – Я уже даже не помню, когда видел тебя накрашенной. Думал, ты давно выкинула всю косметику.

– Берегу для свиданий. Все эти коробочки, тюбики и флакончики дают мне надежду.

– Вот об этом я и хотел с тобой поговорить.

– О моей косметике?

– Нет. О надежде.

Джад Ковач – мой лучший друг. Мы дружим уже тридцать один год – познакомились еще в детском саду, в Пембертоне в Нью-Гемпшире, когда воспитательница, миссис Спенсер, посадила нас в группе на первом занятии «на ковре» рядом. Спустя пятнадцать минут нас развели подальше друг от друга, потому что мы болтали без умолку и мешали другим детям. Джад, насколько я помню, хвастался своим умением громко-громко рыгать. Если что, эта тема между нами еще неоднократно всплывала.

Сейчас уже и неважно, что у нас с ним совсем мало общего, кроме того обстоятельства, что мы оба сбежали с семейных ферм в Нью-Гемпшире и переехали на Манхэттен. Нам обоим по тридцать шесть лет, мы живем в одном доме, в одном подъезде, буквально в двух этажах друг от друга, в Верхнем Вест-Сайде. Из-за загадочных правил формирования рынка жилья в Нью-Йорке мы оба снимаем квартиры по субаренде, не совсем законно, но зато дешево, и законные съемщики, живущие в другом месте, могут выселить нас в любую минуту. (Все сложно, не спрашивайте.) Мы притворяемся настоящими ньюйоркцами и периодически пьем (чаще я) за то, что нам все-таки удалось вырваться из тисков сельской жизни, которую пытались навязывать нам наши родители. Время от времени кто-то из нас (чаще Джад) предается ностальгии и принимается идеализировать ту простую жизнь – с коровами и козами, – от которой мы отказались. Но такое обычно случается только по ночам, когда закрывается метро и добраться до другого конца города почти невозможно.

И если вам интересно, а я знаю, что вам интересно, за исключением одного неудачного «поцелуйного» эксперимента, когда и ему, и мне было четырнадцать, наши отношения никогда не «проваливались в кроличью нору» романтики.

Мы не во вкусе друг друга. Ему нравятся женщины с внешностью супермоделей, тогда как я… Если честно, мне лень напрягаться и тратить время на все эти женские штуки. На работу я практически не крашусь, разве что подчеркиваю ресницы тушью, да и то она почти сразу размазывается. Кроме того, я ненавижу высокие каблуки и не ношу одежду, под которую нужно надевать специальный бюстгальтер. (У меня есть единственный растянутый спортивный топ телесного цвета, и я планирую купить новый, только когда этот потеряет последние остатки эластичности.)