– Да, все, что ты перечислила. И мы будем вместе заботиться о наших детях. И ездить в отпуск всей семьей. Все как положено. Совместная жизнь. Дети. Все хорошее, что есть в семье.

– А что с моей книгой?

– А что с твоей книгой?

– Ты не будешь сердиться, если я сяду работать над книгой, когда на меня найдет вдохновение? Даже посреди ночи? Даже если ты хочешь заняться чем-то другим?

Он рассматривает меня.

– Да пиши сколько хочешь. И когда хочешь.

– И никто никому не изменит?

– Никто никому.

– Никогда-никогда?

– Да что с тобой, Фронси? Я же сказал, что не буду тебе изменять.

– И еще кое-что. Как ты думаешь, мы полюбим друг друга?

Он проводит рукой по волосам.

– Фронси, ты, кажется, не понимаешь. Мы уже любим друг друга. Нам не надо влюбляться. Мы уже вышли на уровень настоящей и крепкой любви. Это и есть настоящая любовь: делать партнеру массаж ног и вместе ходить за продуктами. По-моему, это лучшее в любви.

Допиваю пиво и смотрю на Джада. Он вопросительно приподнимает бровь. Я киваю, и он надевает проволочное кольцо мне на палец.

– Погоди, – говорю я. – Это еще не официальная помолвка. Мне надо поговорить с Сарой и Тальей. Обсудить, посоветоваться…

Джад смеется.

– Да, я понимаю. Ни шагу без Сары и Тальи.

Сара и Талья – мои лучшие подруги; первые, с кем я подружилась в Нью-Йорке. Сразу после университета у нас был сплошной «Секс в большом городе». Я была Кэрри Брэдшоу[4], потому что носила такую же прическу и мечтала стать настоящим писателем. Мы активно знакомились с мужчинами, ходили на свидания, пили много вина и вовсю веселились. Мы все удачно устроились на работу, мы были просто роскошными и восхитительно молодыми, с большими коллекциями лучших средств для ухода за волосами и без мешков под глазами – и каждая встретила парня, за которого вышла замуж: Сара – за Рассела, Талья – за Денниса, я – за Стива. Только их браки держатся до сих пор, и теперь у них дети. На прошлой неделе у Сары и Рассела родилась дочка. Они назвали ее Уиллоби, в честь улицы в Бруклине, где когда-то жил Рассел.

Мы с Джадом возвращаемся домой, входим в подъезд. Я смотрю на него, стоящего рядом со мной в ярко освещенном вестибюле: на его большие сильные руки, яркие, сияющие глаза, щетину, грозящую превратиться в усы, хотя он брился, наверное, часов шестнадцать назад. Маленькие морщинки вокруг его глаз стали заметнее, и не только когда он смеется. Я вижу точно такие же морщинки, когда смотрю в зеркало; если мне не удается поспать как минимум восемь часов, мое лицо выглядит так, словно вот-вот развалится на части. Меня поражает, как сильно мы постарели – или, вернее, повзрослели – буквально за одну ночь.

Мы в тишине поднимаемся по лестнице на мой этаж – Джад не признаёт лифтов, он считает, что надо ходить по ступеням, чтобы к восьмидесяти годам не утратить тонус мышц, – и неловко стоим на площадке.

И что теперь? Он полезет ко мне целоваться? О боже. К такому я не готова.

Джад обнимает меня по-дружески, как обнимал уже миллион раз. Только теперь он смотрит мне прямо в глаза и прижимается своими губами к моим. Прижимается со всей силы.

Все-таки мы не созданы друг для друга. Его нос задевает мой – ударяется слишком сильно, отчего у меня сразу слезятся глаза. Поцелуй получается слишком влажным и почему-то не сближает, а наоборот – отталкивает. Из-за слезящихся глаз и слюны, переполнившей рот, в голову лезут мысли исключительно об утопающих. И наверное, так говорить некрасиво, но меня щекочет его щетина. Мы пытаемся приноровиться друг другу, но у нас ничего не выходит. Джад отстраняется и смеется, пожимая плечами.