В 1946 г., несмотря на трудности и беды послевоенного времени, семилетняя Люда Филимонова поступила в школу для девочек (обучение пока ещё было раздельным). Дневниковые записи, сделанные годы спустя, хранят по-детски трепетное отношение к большому миру, который со школьного порога только приоткрывал перед пытливыми ребятами свои двери. Детям всё было интересно, тогда как взрослые отдавали отчёт в том, какой груз ответственности за восстановление страны и её прогресс ложится на плечи юных граждан, и старались их к этому подготовить. И что немаловажно и, пожалуй, даже удивительно для нас сегодняшних, – это осознание подрастающим поколением такой своей роли, желание служить Родине и народу на любом поприще, понимание предстоящих трудностей и при этом – искреннее стремление внести свой вклад в светлое будущее.

Из воспоминаний Людмилы Георгиевны:

«Мне хорошо запомнилась та строгая и теплая забота, которой нас постоянно одаривали наши учителя, да и обычные люди. Военное время породило у взрослых своё особое отношение к детям – очень нежное, бережное и внимательное. Да, много погибло на войне людей. Не было семьи без потери и горя, и в нас, маленьких гражданах страны, взрослые видели тех, кто должен будет стать по-настоящему счастливым, вырасти крепким и здоровым, продолжить строить светлое будущее нашей страны для грядущих поколений, а отсюда – такое тепло к нам. Мы это понимали и стремились быть такими, какими хотели нас видеть наши родители, учителя.

2005».

Конечно же, представление об окружающем мире складывалось не только благодаря школе и семье, но и в играх со сверстниками, в общении с соседями. И снова дневники уводят нас в те далекие послевоенные годы, когда детство с его искренностью и простотой находило счастье в малом.

Из воспоминаний Людмилы Георгиевны:

«Помню, как мама водила меня в первом классе в школу. Стояла теплая и сухая осень. Шли переулками, а повсюду играла музыка, где-то радио, а где-то и патефон.

За осенью подоспела зима, и папа впервые в моей жизни принёс домой ёлку. В тот же вечер он смастерил гирлянду, покрасив несколько небольших лампочек йодом, зелёнкой и марганцовкой. На макушку водрузил наконечник, вырезав из консервной банки пятиконечную звезду, а ведро с водой, где стояла крестовина, укутал мешковиной, от которой почему-то изрядно воняло гнилой картошкой. Родители нарядили лесную красавицу, а я накидала на ветки вату, напоминавшую снежные хлопья.

Ждали полночь. В квартире никто не спал, и я слышала, как у «Марьванны» играет музыка и доносятся мужские и женские голоса. О чем они говорили, я не понимала, но только один из мужчин всё время что-то пытался объяснить или доказать, а потому нет-нет да и выкрикивал громко: «Дай сказать, дай я скажу!..»

На новый год жарили картошку на сале и ели солёные деревенские грибочки, купленные по случаю на Киевском вокзале. Родители выпили, а мне налили компота из сухой рябины и дали моченых яблок. Потом папа с мамой решили потанцевать. Пластинок у нас не было, а потому они оба пели песню, кажется, «Окрасился месяц багрянцем…» и танцевали под такой вот необычный аккомпанемент. Мама, стоя посреди комнаты и растянув за плечами пуховый платок, покачивалась на месте, а папа выхаживал вокруг неё кругами, закидывая то одну, то другую руку за затылок и, время от времени, шлёпал руками по каблукам начищенных до невозможного блеска сапог.

Медленно осыпаясь, елка простояла почти до самой весны, а потому, чтобы хоть как-то сберечь остаток иголок на ней, мы старались ходить чуть ли не на цыпочках. Ко мне нередко заглядывали ребята, мы рассаживались у ёлки, подолгу смотрели на гирлянду и молчали.