Иногда на прогулке дети группой ходили на горку – самое веселое развлечение, где постоянно каталась местная детвора. То, на чем катались деревенские дети, Игорек больше не видел никогда и нигде: бралось большое решето, внутрь помещался навоз, заливалось все это водой и оставлялось на морозе. Получался ледяной круг, как современная “ватрушка”. Другой “транспорт” представлял собой длинную скамейку, которая так и называлась – “скамейка”, но только у нее было не две пары ножек, а одна и посредине. Скамейка ставилась вверх ножками, на нее становились, держась друг за друга, впереди и сзади ножек человек до двадцати, и вся эта орава летела неуправляемая каждый раз в сугроб. Получалась огромная куча – мала, с криками, воплями, смехом, часто с шишками и синяками, а то и с переломами. Детям тоже давали “скамейки”, только очень маленькие и для маленьких-маленьких горок. Сын хозяйки, почти взрослый парень, с которым дружил Игорек, сделал специально для него “решето”. Игорек этим гордился безмерно – он мог кататься на горке сам.

Периодически дети группой ходили в баню. Мыли их воспитатели поочередно, заводя по несколько человек. Валентина Ивановна, как всегда, с Игорьком мылись последними, когда все дети были перемыты и ложились дома спать. Использовалось тогда жидкое мыло, вонючее и ядовитое. Игорек не любил баню и постоянно капризничал, и кричал: то щиплет глаза, то чулок ему не на ту ногу. Валентина Ивановна нервничает. Она боится: уже ночь – темно, баня на краю деревни у самого леса, они совсем одни, а он еще громко кричит. Она уговаривает: “Тише, тише”. А он, ни в какую, кричит еще громче. Ох, и доставалось же бедной матери. Так однажды, выйдя из себя из-за очередного такого концерта, Валентина Ивановна отхлестала Игорька чем подвернулось. А подвернулась еловая лапа, и показались малюсенькие капельки крови от иголок. Мать испугалась и в слезы. Сын от удивления опешил и молчит, а мать – плачет. И трудно здесь понять: кто кого обижает, кто кого наказывает.

Однажды Игорек сидел и смотрел в окно на улицу. В это время мимо дома проходил какой-то военный с вещмешком на плече. Стоявшая рядом мать, постоянно думавшая о муже, от которого уже очень давно не было вестей, как бы выражая неосуществимую мечту вслух, бессмысленно сказала: “А вон твой папа идет”. И только она отошла, как Игорек сорвался с места, на ходу схватив только шапку, и бросился на улицу за военным, крича:

– Папа! Папа! – Но военный был уже далеко и не слышал, а Игорек все бежал и бежал.

– Папа! Папа!

Спохватившись, мать с помощниками догнала Игорька уже за деревней и брыкающегося, плачущего, кричащего его принесли домой.

Тогда у каждого хоть кто-нибудь да был на войне. Все постоянно ждали писем с фронта. Письма приходили редко. Иные приносили радость – “живой”, иные приносили горе. Тогда были слезы. Первые слезы матери Игорька были в конце осени 1941 года. В Ленинграде умер брат Виктор. Его на фронт не отпускали, так как работал на секретном военном заводе. После работы каждый день всех отвозили прямо с завода на рытье “окопов”. Там он простудился, к врачам не обращался (стыдно из-за какой-то простуды, когда рядом идут бои, гибнут люди) и работал с температурой всю осень. Там же на “окопах” и умер от воспаления легких. Второе горе пришло с письмом тети Шуры о смерти деда Ивана от голода. Он умер в конце декабря 1941 года. Особенно горько и страшно было от слов из письма о том, что тело деда Ивана еще месяц держали на балконе, на морозе, чтобы хоть ненадолго сохранить его хлебные карточки. Следующей была горькая весть о дяде Андрее. Он умер от голода в начале 1942-го. Больше писем из Ленинграда не приходило совсем. Валентина Ивановна поняла, что писать оттуда уже было больше некому – сестры Шуры больше нет, и плакала каждую ночь еще долго. Как же так? За короткое время потерять почти всех?! Было страшно!