Лучи солнца не проникают сюда. И тишина лишь усиливает чувство чего-то нехорошего, неправильного. Бывает такое: всё хорошо, даже отлично, а вот в душе… неспокойно как-то. И как будто ты в чём-то виноват.

– Почему они такие мрачные, Тонка?

– Хочешь, расскажу?

– Нет… Уйдём отсюда! – тянет она его за руку.

Потом возвращается и кладёт на большую могилу несколько голубых полевых цветов.

Они выходят на дорогу: тут ярко светит солнце, и чем-то нереальным, придуманным кажется то, что они только что видели.

– Вот теперь расскажи.

– Во время войны здесь стоял наш госпиталь, – начинает он. – Какой-то там части. Человек тридцать. Небольшой. Естественно, прибывали раненные. Был медперсонал… И вот как-то ночью литовцы проникли в этот самый госпиталь и вырезали всех… Те литовцы, что были за немцев. Или, может, против нас… Вот такая грустная история.

А уже после войны и поставили этот памятник… И местные сами и ухаживают за ним.

…Наступает вечер. Он всегда наступает, как бы мы этого не хотели. Но этот вечер особый. Ощущение, что вот-вот что-то произойдёт …или случится …пускай лучше произойдёт!

Ветер едва колышет ветви деревьев и гонит темноту по длинным аллеям парка.

Они идут, слушая, как шумит Ратничеле, не прекращающая своего бега даже в этой темноте, сглаживающая острые выступы и находящая новые.

А среди густых, раскинувших мягкие лапы, елей стоит Чюрлёнис и, сложив руки, внимательно наблюдает за ними, за всеми…

Не наблюдает. Смотрит.

И снова из угла окна-глаза вырывается нестерпимо яркий луч…

Прошлое? – Но прошлого нет.

Есть только память, от которой снятся сны. Сны в снах.

– Тонка, – шепчет Милка, – мне нужно позвонить домой, в Минск. Пойдём. Я думаю, это будет недолго.

Они входят на мост – он выгнулся от времени и, как радуга, повис над водой. Они останавливаются посредине и целуются. Тонка чувствует спиной перила моста, а за ними – пустоту!

Когда мимо проходят отдыхающие, Милка прячет лицо у него на груди, а он шепчет ей в волосы: « Ми-и-лка»…

Потом она звонит домой, и он видит её искажённый стеклом профиль, до него долетают обрывки фраз.

Она выходит и говорит ему уже на ходу :

– Через два дня мы с мамой уже будем дома, в Минске…

– Остаётся всего два дня…

– Я звонила папе – он нас очень ждёт!..

– Курортный роман заканчивается …А если я приеду?

– Приезжай, Тонка …Когда бы ты не приехал, я всегда буду тебе рада!

Из-за деревьев выползает большая круглая жёлтая луна.

– Полнолуние …Сегодня же полнолуние! Тонка! – Милка хватается за него в страхе. – Вампиры и оборотни кругом. Мне страшно!

– Постой! – он освобождается из её объятий и нагинается, что-то ища в траве.

– Ты что?!

– Вот! – на его ладони горит светлячок-червячок. – С ним они нам не страшны! Он нас обережёт.

– До свиданья, Тонка, до завтра, – она закрывает свои губы ладонью, а он целует её ладонь.

Потом она сама находит его губы, не давая ему сказать ни слова.

– Ты не оборачивайся, когда пойдёшь. Хорошо? – просит она его на прощание.

– Хорошо.

– Я хочу тебе присниться, – говорит она шёпотом.

Но он не слышит.

…И всё же он оборачивается.

8

– Антоша, вставай! Вставай, мой сладенький! – теребит за плечо его бабушка.

– Ну, ба!..ну, ещё чуть-чуть, – он переворачивается на другой бок и пытается спрятаться от неё в одеяле.

– Встава-ай!

Он открывает глаза – над ним склонился отец! Сон тает, и вот она – палатка, кемпинг, Друскин!.. Милка!

У него ведь есть Милка!!!

– Сходи за молоком и хлебом, – говорит ему отец.

– Сейчас, пася, уже иду, – садится он на раскладушке и трёт глаза.

До ближайшего киоска метров сто – сто пятьдесят. Это сарай из грубо сколоченных досок, наспех покрытых суриком, во многих местах уже успевших облупиться.