Тем временем Нинка сбегала в прихожую за его туфлями и бросила их вниз, обе сразу, но с перепугу сделала это так неловко, что обе туфли, ударившись о шест, не попали на нижний балкон, а… было слышно, как они шлепнулись где-то внизу на асфальт. «О, черт! – ругнулся Бобков. – Новенькие туфли, три с половиной тысячи за них отдал, так и не успел поносить!..»

Нинка, убедившись, что любовник цел и в безопасности, закрыла балконную дверь, а затем, напустив на себя сонный вид, побежала открывать входную дверь. По пути она сняла с вешалки и сунула куртку своего любовника на самое дно стоявшей в коридоре «прихожки».

– Сейчас, Гриша, сейчас! Иду!

– Ты чего так долго не открывала? – спросил кузнец, вваливаясь в квартиру и сопя от негодования, как паровоз под парами, вызванного непредвиденной и долгой задержкой у родных дверей.

Он снял с головы фуражку, повесил ее на верх вешалки, а затем стал расшнуровывать ботинки.

– Телевизор смотрела и разомлела что-то… уснула на диване, зевая, ответила Нинка.

– А чего ключ из замочной скважины не вытащила?

– Ну, забыла-забыла, Гришенька, успокойся… А ты чего вернулся? Что-нибудь случилось?

– Случилось! – сердито ответил кузнец, который еще не мог унять в себе расходившиеся волны негодования. – Электричество на заводе отключили из-за долгов, вот и распустили нас по домам… Началось теперь, без зарплаты сидеть будем!..

– А вторая смена тоже не работала?

– Тоже простояли, – уже спокойней ответил кузнец, вешая свою черную кожаную куртку на вешалку.

– Есть будешь? – беспечно, как ни в чем не бывало, спросила жена.

– Спрашиваешь! Я уже проголодался! Тащи все, что есть!

Бобков тем временем стоял на неведомом балконе, прижавшись спиной к стене, озирал с пятого этажа пустой, полутемный двор и не знал, что ему предпринять. Его душу свербила злость и на себя, и на любовницу, и на Гришку, невесть почему-то припершегося с работы домой… К тому же его начинало уже трясти и от холода, и от возбуждения, которое он пережил, когда он вдруг на миг только представил, что было бы, если бы… теперь бы он валялся уже на асфальте, нет, не он бы валялся, а его труп, и через три дня над его гробом игрался бы похоронный марш…

И от одной только мысли о такой близкой, реальной, притом глупой смерти его обдало новой волной холода. «Ох, и дурак же я, ох и дурак!» – ругал он себя, стуча зубами. – На какую авантюру дал себя уговорить! Нет, я теперь из семьи – ни ногой! Ни к одной бабе больше не попрусь, будь они все прокляты! Только себе на заднее место приключений искать!» – в сердцах думал он.

В комнате, что была за балконной дверью, свет не горел, в соседнем окне тоже было темно. Бобков толкнул балконную дверь – она была заперта изнутри, – значит, придется ему здесь куковать бог знает, сколько времени. Может, даже хозяев в городе нет, может, они в отпуск уехали.

Бобков тогда поглядел вниз, думая о том, можно ли таким же манером, с балкона на балкон, перебраться до второго этажа, а там спрыгнуть вниз – второй этаж невысоко над землей, но… все же он предпочел пока не рисковать, а отдаться на волю обстоятельствам.

На балконе висело белье – простыни, пододеяльники, полотенца и кое-что по мелочи, а среди всего прочего – женское белье. Бобков смекнул, что если на балконе висит белье, значит, хозяева в городе и никуда не уехали, а значит, он когда-нибудь все-таки выберется отсюда.

От этой мысли незадачливый любовник немного повеселел, и ему в голову пришла счастливая мысль: он пощупал белье – оно было холодное, но сухое. Тут же висело тоненькое одеяльце, – Бобков снял его, отстегнув прищепки, которые сложил на подоконник, затем снял пододеяльник, две простыни, после чего обернул себя сначала одеялом, а затем пододеяльниками и простынями и стал походить на белый кокон. Опустившись на корточки, он проделал в новом одеянье отверстие и стал нагонять туда теплый воздух, то есть дышать внутрь. Стало вроде теплее, так что он даже пригрелся и стал подремывать в ожидании какой-нибудь участи, которая с течением времени разрешится.