Теперь они с Полиной спят в одной постели одетые, потому что холодно, а печка даёт мало тепла. Хорошие дрова кончились, приходится собирать ветки и спиливать доски в заборе. Но это ничего, уже почти весна настала, скоро придёт тепло. Варвара Петровна рассчитывала, что они снова посадят картошку, и это поможет им пережить ещё одну зиму. А пока они заваривали хвою вместо чая, а на ужин делали кашу «повариху» – мука, разведённая в воде, хлеб теперь бывал на их столе только по утрам. Как-то они попробовали оставить хлеб до ужина, но Поленька упала в голодный обморок, когда пошла работать в коровник. Иногда, правда, удавалось принести молока, но его было совсем немного. Ганька Повалюк, ставший полицаем и завязавший на предплечье отличительный знак предателя, зорко следил, чтобы работницы всё молоко сдавали для немецких солдат.

Варвара Петровна взглянула в окно и с сожалением подумала, что пора будить дочь. Она накинула шаль и тихонько вышла из избы, решив принести прохладной родниковой воды. Взяла ведро, открыла скрипучую дверь, вышла на крыльцо и вдруг резко отшатнулась, ноги её подкосились. В свежих восходящих лучах солнца чернела надпись, изуродовавшая старую дверь. Чёрным углём было выведены отчётливо, со всех силой чьей-то руки сильно вдавливая уголь в деревянные доски: «Немецкая потаскуха».

За спиной послышался шорох. Варвара оглянулась, в дверях стояла её дочь Полина.

– Что… что всё это значит?! Ты можешь мне объяснить? – с сильно бьющимся в груди сердцем, так что пришлось даже прижать ладонь к груди, чтобы хоть как-то утихомирить этот бешеный стук, спросила женщина.

– Мама… Мама, я не виновата! – в чистых голубых глазах дочери явный испуг, паника, – Я только… только один танец…

Варвара, не дожидаясь дальнейших объяснений и оправданий, размахивается и дрожащей ладонью наотмашь бьёт Полину по лицу, ещё раз… и ещё… Она хлещет дочь, а Полина пытается увернуться, щёки её горят, но в сухих глазах слёз нет. Все слёзы там… в сердце.

– Я же ничего плохого не делала! – наконец, увернувшись, жалобно вскрикнула девушка.

Варвара остановилась так же вдруг, резко. «Да знаю я, доченька… Знаю! – думает она про себя и чувствует, что её ладонь, хлеставшая дочь по щекам, горит огнём, горит огнём сильнее, чем раскрасневшиеся щёки дочери.

– В дом! Быстро в дом пошла! Не выходить! Пока я не отпущу! – кричит она.

Полине повторять не нужно, вмиг – и её уже нет на крыльце. «Доченька, зачем же ты такая красивая уродилась? – с отчаянием думает женщина, – Как же мне тебя уберечь?!»

Моряки с эсминца «Храбрый» в глаза не видели Клавдию Шульженко, но все её песни знали. К ним, конечно, Клавдия Ивановна не приезжала с концертами, но были у моряков и свои выступления самодеятельности. Ольга Климова, голубоглазая медсестра с красивым голосом, любила петь и мечтала стать оперной певицей. Ну, если не оперной, так эстрадной… Тонкая фигурка, светлые волнистые волосы, живая, весёлая, она легко начинала людям нравиться с первого взгляда. Обычно ей аккомпанировал старшина или мичман с эсминца, а остальные матросы слушали, затаив дыхание, и любовались… Подруг у Лёли было много, почти весь сан батальон, а поклонников ещё больше. Как-то пришлось выступать у лётчиков, чья эскадрилья расположилась неподалёку, а ещё рота разведчиков, командир которой Григорий Полетаев, молодой совсем командир, весь вечер смотрел на Лёлю, позабыв обо всём, так что даже сама Лёля взгляд этот заметила и зарделась от смущения. Но после концерта не подошёл, слова не сказал, в отличие от остальных бойцов, которые спешили выразить ей свою благодарность и восхищение.