Стойте… Я помню его. Он смотрел мои рентгеновские снимки, как только я поступила в больницу.

— Как самочувствие, были боли?

— Были. Чуть не умерла от них.

Потираю рукой глаза и пытаюсь встать, но не тут-то было. Острая боль в ноге пробирает меня всю, и я невольно шиплю. Как же больно…

— Не спеши пока вставать. Рано. Давай перевязку сегодня я делаю, а начиная с завтра, уже медсестры сами будут.

Тон этого врача точно как у военного, не дает и шанса возразить. Интересно, все медики такие холодные сухари? Похоже, что да. Это у них, наверное, еще в медицинском институте прививается вместе с отказом от жалости и сострадания к больным.

Киваю и вижу, как этот врач проталкивает вперед какую-то тележку. На ней стоят разные бутыльки и выложены стерильные перевязочные материалы.

— Как вас зовут?

— Климнюк Геннадий Петрович, заведующий травматологическим отделением. Я тебя оперировал вместе с Загорским и Семеровым. Буду твоим лечащим врачом. Медикаменты уже тебе назначил. В первые дни будут антибиотики и анальгетики, дальше посмотрим. Родители есть? Препараты дорогие, сразу скажу, ну и надо, чтобы тебе кто-то помогал. У нас питание здесь не очень.

— Нет. У меня бабушка только. Да я сама справлюсь, а за препараты… поняла. Подругу помочь попрошу.

— Хорошо. Разберемся. Значит, так, Ромашкина, ногу беречь. Не мочить. Не наступать пока. Костыли тебе выдадут. Ходить осторожно, не падать, а то сустав второй раз я точно собирать тебе не стану.

Климнюк говорит жестко, без всяких там церемоний, и я только успеваю запоминать, что меня теперь ждет.

Поджимаю губы. Становится до невозможности стыдно и еще неловко. Кажется, я припоминаю, что без умолку просто говорила во время операции. Это никому не нравилось. Вот блин.

Судя по недовольному тону моего врача, Геннадий Петрович тоже это помнит.

— Скажите, когда я смогу вернуться к тренировкам? Когда вы выпишете меня?

— Не так быстро, Ромашкина. Дай время ране зажить, потом рентген назначу. Месяц точно. Хочу увидеть, как будет кость срастаться.

— Что? Какой еще месяц?! Вы что, у меня же поступление, у меня планы, балет…

Сердце пропускает пару ударов. Я не могу так долго ждать. Просто не могу.

— У тебя два перелома со смещением. Связки тоже повреждены. Вручную вчера с Семеровым собирали твой сустав, как пазл. Травма тяжелая. Сразу скажу.

— Боже, нет…

Слезы подступают к глазам. Звучит как приговор для меня, но я не верю. Все заживет. Я восстановлюсь. Я же балериной хочу стать. Очень.

— Так, давай ногу показывай.

Тон Геннадия Петровича очень строгий. Ему явно не до сантиментов и уж точно не до моего балета.

Быстро вытираю слезы ладонями. Что-то я раскисла. Надо собраться, и побыстрее.

Медленно опускаю одеяло и вижу, что я голая. Совсем голая! Накидка сползла до самой талии, а трусов на мне нет.

Мои глаза, наверное, по пять копеек становятся. Сердце ускоряет ритм. Вцепляюсь в это одеяло пальцами намертво и смотрю на врача.

— Нет, мне полностью не надо одеяло снимать. Подними, чтобы доступ был к лодыжке.

Сглатываю, чувствуя невероятное облегчение.

Медленно тянусь к одеялу и с помощью Геннадия Петровича открываю вид на перебинтованную ногу. Она в какой-то гипсовой лангете до колена и туго перемотана белыми бинтами, из которых торчат трубки дренажей. Кое-где кровь проступила уже. Что там, под повязками этими, даже представить страшно.

Замираю, когда хирург надевает перчатки, берет ножницы и начинает срезать бинты.

Делает это очень быстро, хватко и без особых церемоний.

— Ай, ай!

— Так, а ну, не дергайся. Что ты как маленькая.

К глазам подступают слезы от его тона, но это ерунда по сравнению тем, что предстает моему взору. Не могу сдержать всхлип, когда врач снимает все бинты и я вижу свою горемычную лодыжку.