– Иногда мне кажется, что она всё ещё здесь, – сказал он. – В каждом лепестке сакуры, в шорохе травы, в дыхании ветра. Я играю для неё, чтобы её голос не исчез.

Мэй молча смотрела на гребень. Он был тёплым, согретым его руками, но в нём чувствовалась давняя, почти застывшая грусть.

Она подняла глаза.

– Тогда позвольте мне услышать её голос, – мягко сказала она. – Позвольте мне помнить её вместе с вами.

Рэн посмотрел на неё, и в его взгляде мелькнуло что-то новое – лёгкое удивление, благодарность, а может быть, тихая надежда. Он медленно взял кото и провёл пальцами по струнам. Вечерний воздух наполнился мелодией – нежной, пронзительной, полной тоски. Это была не просто музыка. Это была история. История любви, потери, воспоминаний.

Мэй закрыла глаза. Она слышала в этих нотах голос сестры Рэна, её смех, её слова, её молчание. Это было прикосновение души, облечённое в музыку.

Когда последние звуки растворились в сумерках, Рэн опустил руки. Его глаза задержались на её лице.

– Спасибо, – тихо сказал он.

Она лишь улыбнулась. Ей не нужны были слова, потому что в этот миг между ними возникло что-то большее – не просто дружба, но понимание, которое рождается только в сердцах, умеющих слушать друг друга.

И когда в небе зажглись первые звёзды, она знала, что этот вечер навсегда останется в её памяти.

Ночь опустилась на долину мягким, бархатистым покрывалом, в котором мерцали тысячи звёзд. Ветер стих, уступая место тишине, наполненной неуловимыми звуками ночи – шорохом листвы, журчанием далёкого ручья, редкими стрекотаниями сверчков. Храм, стоявший среди холмов, окутался сумеречным светом, словно часть древней легенды, застывшей в веках.

Мэй не спешила уходить. Она всё ещё ощущала в себе отголоски мелодии Рэна, звучавшей минутами ранее. В этих звуках было нечто глубоко личное, словно сама душа говорила сквозь ноты. Она чувствовала, что сегодня коснулась чего-то важного – не только в музыке, но и в сердце Рэна. И это открывало перед ней новые горизонты, которых она прежде не осознавала.

– Вы не боитесь тишины? – вдруг спросил он, нарушая раздумья.

Мэй повернулась к нему. В лунном свете его черты казались резче, а взгляд – глубже.

– Нет, – ответила она. – Иногда в тишине слышится больше, чем в словах.

Рэн слегка улыбнулся, опуская взгляд на кото. Он снова провёл пальцами по струнам, но на этот раз звук был едва слышным, будто сама ночь слушала его игру.

– Музыка рождается в тишине, – сказал он. – Как лепесток, падающий с ветки сакуры. Если внимательно слушать, можно услышать даже его дыхание.

Мэй задумалась. Ей нравилось, как он говорил, как он воспринимал мир. В этом была особая поэзия, та, что находила отклик в её сердце. Она достала свиток и кисть, чувствуя, как слова сами рождаются внутри неё.

«Тишина, тоньше шёлка,

Рождает звук.

Лепесток, скользя по ветру,

Шепчет тайну музыки.»

Когда она закончила, Рэн наклонился вперёд, читая написанное. Его губы слегка дрогнули в тёплой, едва заметной улыбке.

– Вы слышите музыку в словах, – сказал он. – И, возможно, это и есть то, что связывает нас.

Мэй посмотрела на него. В воздухе повисло напряжённое молчание, но оно было не тяжёлым, а каким-то лёгким, почти невесомым, наполненным ожиданием.

– А что связывает вас с музыкой? – спросила она.

Рэн провёл пальцами по струнам, но теперь его взгляд был направлен куда-то вдаль.

– Память. – Его голос стал тише, но в нём звучала глубокая искренность. – Иногда я боюсь, что если перестану играть, то забуду всё, что было дорогим.

Мэй кивнула. Она понимала. Потому что в её стихах тоже жили воспоминания, которые она не хотела отпускать.