– Она преподает ФКИ, вам это может быть интересно.

Я не знаю, что это значит, и ухожу принести две рюмки саке на соседний столик.

А послезавтра, как по волшебству, я встречаюсь с преподавательницей ФКИ (французский как иностранный), и она предлагает мне «помочь», давая уроки в те часы, в которые позволит ее расписание. Трех месяцев хватило, чтобы я заговорил на правильном французском и поселился в ее квартире.

Моя преподавательница французского некрасива, но на ощупь прилипчиво мягка. Я наслаждаюсь ею утром и вечером, и мне кажется, будто я погружаю руки и все прочее в кремовый торт. Эта мягкость пьянит меня, я засыпаю и вижу во сне мои секреты. Она гоняет меня по спряжениям, поглаживая мой живот, боится тронуть мое лицо, разве только когда мы целуемся, но это случается нечасто. Так я методично учу французскую грамматику, продолжая работать по вечерам и давать уроки. Мои дни текут незаметно в стенах чистенькой квартирки в Восемнадцатом округе.

Я не понимаю Флору, она живет как будто счастливо. Она родилась в маленьком городке на севере Франции, и ей повезло жить в Париже, где она ни в чем не нуждается. Но Флора недовольна, жалуется на все на свете, в том числе на собственные жалобы, о которых не может перестать говорить. Она регулярно ездит в отпуск с подругами, проводит ночи со мной и пребывает в добром здравии, но страдает злокачественным ожиданием, которое губит все, что попадается ей на глаза. Парадоксальным образом Флора лишила себя всякой энергии желания и малейшего любопытства к миру. Она много говорит, но мало двигается, никогда не смотрит в небо, ненавидит дождь. Она не видит ни красоты столицы, ни комфорта своей тихой квартиры, где мы занимаемся, чем нам вздумается, в том числе любовью, – для меня это немыслимо. Раз в день, следуя беспощадному ритуалу, она ругается по телефону с матерью, вешает трубку, прошипев «черт», и яростно бьет кулаком по подушке, толком не зная, кому предназначен этот жест. Ее мозг работает порой замедленно, а ее воля мумифицируется в прострации перед парой-тройкой профессиональных проектов, вечно отметая идею гипотетической должности за границей или гранта на техническое образование. Ей есть чем подпитать свою скуку, как она это делает со своим котом из страха, что он ее покинет. Ее непомерная мягкость выражает ее смятение: она знает, что я ее не люблю. Однажды утром, в семь часов, она села на кровать, не поцеловав мне руку, и сказала:

– Нам надо поговорить…

Я ничего не ответил и решил уйти от нее в тот же день, забрав хранившиеся у нее вещи и удостоверившись, что оставил кухню и ванную безупречно чистыми. Я ушел не просто так – я положил записку на видное место, на столик в прихожей, написав ей, что нам не надо ни о чем говорить, и приложил конверт с банкнотами, чтобы возместить расходы, связанные с моим присутствием, не забыв и просто поблагодарить ее. Когда я пришел в ресторан на смену, патрон понял по чемодану, да и по моей кислой мине, что со мной не все ладно. Действительно, впервые я от кого-то ушел. Внезапное удовольствие от сыгранной сцены, которую я мог бы видеть во французском кино, быстро сменилось чувством вины, ведь я дал увлечь себя в унылое болото и оказался в тупике. Причинить боль ближнему – я знал, что это значит в семейном кругу, но здесь совсем другое: я обидел человека, которого толком не знал и которого наверняка больше никогда не увижу. Я порвал отношения походя, даже не проникшись ближним и его болью, в которую, в общем-то, не верил. Я не был готов к этой смеси равнодушия и нервного чувства вины, от которой потускнел мой цвет лица, встревожив патрона.