– Если вы к Михаилу Афанасьевичу, то, будьте любезны, не откажите в помощи и нам. Я – Азазелло! А это – мой кот Бегемот! – взгляд на тоже сильно потраченного молью суетной жизни спутника.

Нуарб, понимая, что имеет дело с ряжеными тунеядцами, поначалу хотел было проявить агрессию, но что-то сдержало и он дал каждому по пятерке. И тот, кто наглее и пьянее, изображая из себя галантного швейцара, встал у дверей и с наигранной торжественностью отворил их, учтиво сделав шаг в сторону, чтобы пропустить гостя. Однако, вдруг потеряв равновесие, кулем свалился, и при этом так потянул на себя дверь, что она прищемила его босую ногу…

Нуарб мог ожидать что угодно, но только не порнографию, которая в избытке красовалась на стенах подъезда. На какой-то малеванной чертовщине белыми красками было написано «Воланд жив!», а рядом фигура с красными волосами, в зеленом наряде и текстовым пояснением: «Азазелло». Но это были цветочки по сравнению с «божественной композицией», где был изображен повисший локтевыми сгибами на черном кресте Христос. На груди его какой-то урод изобразил доску, на которой увековечил свое кредо: «Все козлы!».

На фоне этого вопиющего безобразия другое граффити было почти безобидным: кто-то изобразил человека с круто посаженным на голову беретом и пояснением по-русски: «Дьявол», ниже, уже латиницей, – «Woland!», а под портретом – «Мастер Woland!». И, конечно, – как же без него! – вот он кот Бегемот, с взъерошенной шерстью, с рюмкой в правой лапе…

Впрочем, всё это можно было бы перенести и выжить, если бы в подъезде не воняло человечьей мочой. И если бы пол был подметен, в углах не валялись использованные шприцы, обсосанные окурки с отчетливыми следами губной помады… И если бы потолок не угрожал вот-вот упасть на голову, – настолько он был потрачен временем и безхозяйственностью. И что это за люди ходят в гости к великому любомудру, пересмешнику и мистификатору Михаилу Афанасьевичу? Впрочем, можно понять: все главные снобы перемерли, кто-то загремел в богадельню, а молодые, путая божий дар с яичницей, решили, что для памяти писателя такого пошиба лучше всего подходят дешевая пачкотня и липкая грязища.

Нуарб поднялся по такой же неопрятной лестнице и уткнулся глазами в абсолютно дохлый плакат в стиле сюрреализма, справа от которого его взору предстала дверь, ведущая в святая святых – в Нехорошую Квартиру. В 50-ю, то есть в 302-ю бис…

Но когда в первой комнате пред ним предстали почти пустые углы, скучные стены с редкими экспонатами в виде фотографий, великое разочарование постигло Нуарба. Он-то думал! Мечтал, грезил увидеть нечто, отчего душа замлеет от восторга и прояснится умилением… А, вот и фагот, который мертвым телом повис на одной из стен. Портрет писателя за рабочим столом, что в общем терпимо, но над ним, в верхнем углу осыпалась штукатурка и сочащаяся сквозь обнажившуюся дранку сырость того и гляди превратится в Ниагарский водопад… А вот и машинка писателя… А может вовсе и не писателя, а какого-нибудь графомана?.. Кто-то после безвременной кончины непризнанного гения выбросил на свалку орудие его труда, где это орудие и подобрала добрая музейная душа…

И во второй комнате – пустота, если не считать двух комодов, один из которых почему-то назывался «отличным вместительным сундуком», а другой – шкафчик, точь-в-точь похожий на первый, обозвали почему-то комодом, на котором Михаил Афанасьевич якобы писал свои первые пьесы… Пожалуй, здесь недоставало только ночного горшка и клизмы, ибо, говорят, он мучился хроническими запорами… Ну, и еще какой-нибудь легендарной безделушки…