– А сейчас? – осмелившись, бросаю на него очередной косой взгляд.

– Сейчас уже нет.

Раз поймав, Алаев цепко держит мое внимание. Не позволяет отвести глаза в сторону или моргнуть. Я словно попала под гипноз. Вот вроде понимаю, что мое пребывание здесь неуместно и гляделки эти слишком провокационны… Но ничего поделать с собой не могу. Добровольно тону в омуте его пронизывающего до костей взора.

Он просто смотрит, а я уже трепещу. Как струна в умелых руках арфиста.

– Ну как ты вообще? Если по-честному, – поддавшись порыву, делаю несколько робких шагов и сажусь рядом. На самый краешек дивана.

На этот раз я не приму дежурного «нормально», и, кажется, Тимур это понимает. Потому что не спешит повторять свой прошлый ответ.

Он проводит ладонью по лицу и морщится, словно от зубной боли. Затем выпускает скопившийся в легких воздух через нос и хрипло произносит:

– Если по-честному, то хреново, Лер. Максимально хреново.

– Ну вот, – вздохнув, снова делаю глоток. – Это уже похоже на правду.

– В нашу последнюю встречу отец столько всего сказал… Черт, я полжизни ждал этих слов, а когда наконец услышал, знаешь, что почувствовал?

– Что?

– Что меня уже давно отпустило. Что и обиды-то как таковой нет, и поступки его стали в разы понятней, – задумавшись, Тимур проводит кончиком языка по нижней губе. – По малолетке ведь все черно-белым кажется, а потом вроде как прозреваешь, другие цвета начинаешь замечать… У тебя было такое?

– Да, было, – отвечаю я, как ни странно, вспоминая наше с ним прошлое.

– Когда мать умерла, отец виделся мне исчадием ада. Стремно признаваться, но я реально его ненавидел. Первые годы – особенно сильно, а потом это как-то незаметно вошло в привычку. Мол, батя у меня говнюк, а я весь из себя такой молодец, – он отхлебывает виски и продолжает. – Но проблема в том, что батя у меня в общем-то нормальный. Обычный мужик со своими загонами и слабостями. Такой же, как и я, в сущности. Да, он никогда не тянул на идеал… Но идеалы ведь для того и нужны, чтобы оставаться недостижимыми.

– Так и есть, – поддакиваю я, боясь спугнуть нечаянный поток его откровений.

– С матерью он обошелся паршиво, это факт, – глядя в потолок, Алаев ненадолго замолкает, – но кто я такой, чтобы судить, верно? У самого рыло не раз и не два в пуху.

– Никогда не осуждайте человека, пока не пройдете долгий путь в его ботинках, – вставляю я, вслед за Тимуром устремляя взор в потолок.

– Хорошо сказала.

– Это не я.

– А кто?

– Лао-цзы.

– Хм, – слышу усмешку. – Этого следовало ожидать.

– Тимур, скажи, а ты успел озвучить эти мысли отцу? Уходя в мир иной, он знал, что ты больше не держишь на него зла?

– Да, мы попросили друг у друга прощения. За все. Только вот почему-то от этого не легче, – Алаев осушает свой бокал и с шумом ставит его на журнальный столик. – И бухло ни хрена не помогает.

– Я могу что-то для тебя сделать? – сердце ноет от сострадания, а пальцы с силой впиваются в обивку. – Что угодно.

– Ты уже делаешь, – он откидывает голову на спинку дивана и неожиданно улыбается.

– Что? – тушуюсь. – О чем ты?

Алаев снова скользит по мне взглядом. Причем так, будто видит впервые. Внимательно, изучающе, с живым интересом. Фокусируется на глазах, потом задерживается на губах и, плавно скатившись по шее, застывает на груди.

Запоздало вспоминаю, что на мне нет лифчика. Сняла его, когда гости ушли, а потом забыла надеть.

Вот ужас! А что, если соски выдадут мое напряжение?!

– Замерзла? – спрашивает Тимур, подтверждая худшие опасения.

– Эм… Нет, просто, – опускаю глаза и замечаю, что соски действительно затвердели и вызывающе торчат из-под блузки, – у меня такая анатомическая особенность.