Но все-таки в мою пользу.

Вернувшись в реальность и успокоившись, я откидываюсь на спинку стула, улыбаюсь победно и продолжаю слушать диковинную птицу из Саньяго-де-Компостеллы.

Приходится признать, что голос у птицы хорош. Несмотря на стандартно красивую внешность, голос хорош на самом деле, низкий и чуть хрипловатый, струящийся и переливчатый, как вино в моем бокале. Голос, похожий на лучший сорт испанского вина – пожалуй, очень точное сравнение. Голос Пабло Гавальды имеет вкус и цвет, мне по душе и то, и другое. Пожалуй, не зря я купилась на предложение Бруно остаться. Этот голос – само совершенство, в наше бедное настоящим талантом время он – как золотая литера, кропотливо выведенная писцом в скриптории какого-нибудь средневекового монастыря.

Печальными аккордами в завораживающей тишине заканчивается песня. Несколько секунд – и зал взрывается аплодисментами, бурными криками и свистом. Такое ощущение, что здесь не тридцать, а по крайней мере триста человек. Публика, слившаяся в общем экстазе, аплодирует снова и снова. Только я одна сижу, сложив руки в замок на коленях. Сижу и молча, с замирающим сердцем, смотрю на сцену. Туда, где, щурясь от вспыхнувшего света прожекторов, будто смущенный и даже напуганный реакцией зала, стоит, прижав к груди скрещенные руки, бледный музыкант.

– Gracias, – слышится наконец его голос в динамиках невидимого микрофона. – Mucho gusto en verle por aquí…[2]

Ни слова по-русски. Никаких заигрываний с публикой, которые традиционно применяются заезжими гастролерами: «спасьибо, я вас лью-лбю…» Ничего подобного. Сказав пару слов на испанском, Пабло Гавальда снова садится на табуретку, задумчиво склоняется над гитарой, едва заметно проводит пальцами по струнам и снова начинает петь своим совершенным голосом.

Красота этого голоса смертельна.

Слушая этот голос, я снова вспоминаю танец Смерти на площади Пласа-Майор. И чувствую в этот момент, как она незаметно подходит ко мне сзади. Вздрагиваю, ощутив ее ледяное дыхание и поняв, что бежать уже поздно. Но вместо того, чтобы нанести безжалостный и равнодушный удар, Смерть, расправив бархатный плащ, садится рядом со мной за столик. Рассеянно отпивает глоток янтарного испанского вина из моего бокала и слушает, завороженная, голос певца из Сантьяго-де-Компостеллы, забыв обо всем на свете.

Красный цвет ее бархатного плаща – абсолютно такой же, как цвет его шелковой рубашки.

– Зачем ты его… убил? – спросила Яна, тронув его за плечо.

Евгений медленно обернулся и увидел ее серое лицо. Под глазами пролегли тяжелые тени, бескровные губы дрожали. За эти несколько секунд она, кажется, постарела на целую жизнь.

Он не знал, что ей ответить. Смысл происходящего по-прежнему оставался туманным. И пока еще верилось в то, что он сможет проснуться – достаточно лишь приложить некоторые усилия, открыть глаза, сбросив пелену ночного кошмара, и убедиться в том, что на самом деле ничего такого не случилось. Что в комнате, кроме огромного букета роз и сервированного по случаю дня рождения любимой женщины столика, больше ничего и нет.

Что на самом деле все по-прежнему, и мертвый человек с лицом, залитым кровью – всего лишь прихоть разыгравшегося воображения.

Я же видел его два часа назад, подумал Евгений. И он был – живой.

«I’ve got to see you… again» – хрипловатым голосом пропела у него за спиной Нора Джонс. Смолк фортепьянный аккорд, на несколько секунд в квартире воцарилась абсолютная тишина, а потом в этой тишине снова заиграло фортепьяно.

Уже сейчас он точно знал, что больше никогда в жизни не сможет слышать звуки фортепьяно.