– На выход. Живо.

Спорить бессмысленно. То, что капитан хочет устроить мне взбучку, очевидно. Но тот факт, что он намерен сделать это без свидетелей, заслуживает уважения.

В молчании идем по коридору. Капитан – впереди, я – сзади. Он даже не оборачивается, чтобы удостовериться, что следую за ним, уверен, что не сбегу. Тут он прав, бежать мне разве что в открытый космос.

Скоро понимаю, что направляемся мы не куда-нибудь, а в мою каюту. А то, что она довольно далеко от камбуза, дает капитану возможность не сдерживаться – как бы он ни орал, остальные ничего не услышат.

Джонатан и не сдерживается. Едва дверь моей каюты закрывается за нашими спинами, он размахивается и швыряет несчастного робота об стену. Звон металла, по полу катятся мелкие детали. Жаль, прекрасный аппарат, может быть, удастся починить…

– Кто дал тебе право хозяйничать на моем корабле?!

Моральный долг? Нет, ответ так себе.

– Никто не давал, – отвечаю правду.

– Верно! Никто не давал! – бушует капитан. – Никто не прикоснется к роботам на этом корабле! Ясно тебе? Никто!

Лицо красное, разъяренное, глаза неестественно выпучены. Это не напускной гнев, Роу действительно взбешен.

– Почему? – спрашиваю прямо. – Потому что эти вещи ассоциируются у вас с вашей покойной женой?

Я и раньше об этом подозревал, но излишне эмоциональная реакция капитана говорит сама за себя.

После этого, по сути, риторического вопроса на меня обрушивается пощечина. Не удар в челюсть, а именно пощечина. Как ребенку или как женщине. Вижу, как поднимается его рука, могу увернуться, могу перехватить своей левой, но стою и не дергаюсь.

Щеку обжигает, голова по инерции отклоняется в сторону, но я снова упрямо поворачиваюсь к капитану. Второго удара не последует, почему-то не сомневаюсь.

– Не говори о том, чего не знаешь, – шипит Роу, но уже не кричит.

– Не знаю, – признаю, – но догадываюсь.

Что бы ни случилось с матерью Ди, очевидно, что она была механиком и отвечала не только за технику на этом судне, но и за порядок. Именно поэтому капитан так и не нанял постоянного механика – хотел сохранить это место за призраком.

Грудь Джонатана тяжело вздымается, мне кажется, он пытается взять себя в руки, но пока у него не выходит.

– Климат-контроль тоже твоя работа? – произносит как сплевывает.

– Моя. И да, мне никто не давал права. – Мне бы заткнуться на этом, но не могу. – Вы правда думаете, что во имя памяти нужно издеваться над экипажем? Жить в грязи и в холоде? Вы что, любите призрак больше, чем собственных живых детей?

Лицо капитана больше не красное. Оно бледнеет, а голос падает едва ли не до шепота.

– Да как ты смеешь?

– Потому что никто не смеет сказать вам это в лицо… сколько? Год? Два?

Плевать, если Роу решит ударить меня еще раз, однажды кто-то должен был ему это высказать.

Когда погиб мой отец, Морган, любившая его больше жизни, не села оберегать его старые вещи, она подняла голову и пошла дальше. И за это я не только ее безмерно люблю, но и уважаю.

– Чтобы я больше не видел тебя до Альберы. – Рука капитана поднимается снова, но на этот раз, чтобы упереть мне в грудь указательный палец. – И даже нос из каюты не высовывай. Иначе я за себя не отвечаю.

– Как скажете, – отвечаю равнодушно.

– «Как скажете, капитан», – поправляет Роу, напоминая мне о моем месте на корабле.

– Как скажете, капитан, – повторяю попугаем.

После чего Роу разворачивается и выходит из каюты.

Если бы автоматической дверью можно было хлопнуть, не сомневаюсь, он бы это сделал.

После того памятного побега в тринадцать лет, когда я умудрился сделать себе татуировку и сутки водить за нос дядюшкину охрану, Морган впервые меня по-настоящему наказала – на неделю посадила под домашний арест. Возможно, кто-то скажет: «Подумаешь, неделя, всего-то». Но для меня эти семь дней были настоящей пыткой. Более того, я на полном серьезе предпочел бы, чтобы меня пытали физически, чем заперли в четырех стенах.