– А как же не испугалась? Мать-то со злости ей такое наговорила… Что я даже дурной болезнью болен. Она сразу в больницу отправилась, как после рассказывала. А я с матерью с месяц не разговаривал после этого, а она, когда я стал встречаться с Валей, утихла. Так вот и жили, любили.

Он собрал автомат, насадил рожок, щёлкнул затвором, прислушался… Из-за угла послышались всхлипывания. Переглянулись – оба за угол, за ним, сидя на корточках, всхлипывал молодой первогодок-солдат.

– Ты чего?

– Живут же люди на гражданке, любят! А тут – не ныне, так завтра… – И слёзы нахлынули на его хрустально-бирюзовые, отдающие синью неба глаза.

Может, и высмеяли бы солдата за минутную слабость, но воспоминания о той мирной жизни размягчили сердца у обоих. Поэтому Иван сказал:

– Ну, до этого самого ещё далеко… Пошли, – поднял его Иван. – Желторотик ты, а ещё солдат. Держись возле нас.

Они вышли из-за угла. Тут и выскочил солдат в нижнем белье с магнитофоном в руках. Скороговоркой сыпались из него слова: «Заинька ты моя…» Что случилось с молодым солдатом! Он побелел и заорал: «Выключи ты этого Филю!.. Тут война, а он там за «Заиньку» деньги гребёт. Нас тут могут…» «Ты что сказал, салабон? – пошёл к нему старослужащий солдат. – А ну-ка повтори, что сказал старику!» – сердито сузил глаза. Но дорогу ему загородил Иван: «Иди куда шёл». «По нужде». – «Вот и топай». – «Да ты что? Он старику такое сказал…» Но глянув на Ивана, солдат неожиданно рванул за угол, прижав руками низ живота, с приплясом юркнул за угол. Они рассмеялись.

Однажды Василий и Иван опять встретили того солдатика-первогодка, его голубенькие глаза светились радостью на загорелом лице, он кричал:

– Всё, конец! Войне конец! – восторг и счастье на лице.

– Стой, салага! С чего ты взял, что войне конец? – остановили они его, ошарашенные.

– По телику видел, что Кадыров в Москве, – таращился он на них. – Так и сказал Ельцин ему: садись за стол переговоров. А он говорит: не сяду, если условия не выполнишь.

– Прямо так и сказал в Кремле, что не сядет за стол? Ну это ты, брат, гонишь! Если бы он так в Кремле сказал, да ещё съязвил, ему бы там сразу кранты сделали, – бурчал Василий.

– Не гоню я! Знаю, что если он там, то войне конец. К маме поеду! – побежал он, радостный.

Солдаты высыпали из своей «казармы». «Старики» переговаривались:

– Радуется, как младенец игрушке. Но если Кадыров в Москве, это действительно что-то значит.

– А, значит, испугался, что Россия навалится и победит. И никаких льгот! Что Чечня против России? А теперь оговорят себе условия: мол, не сдались, сели за стол переговоров… Слышал я перед призывом, Ельцин трепанул по телевизору: депортации не будет. А так, кто её знает… Но раз сказал, значит, в Кремле они оговаривали. А разговоры пошли, что навалятся, вязы свернут, ласты завернут назад – топай по старой дороге в Сибирь. Разрешил им вернуться, вот они и возбухнули. Не надо было этого делать.

– А по мне, хоть и так, лишь бы не воевать, – буркнул Василий.

Подошли к домику, где была столовая. Зашли. Получив обед, устроились в тенёчке.

Николай ругал себя:

– Зачем приехал сюда? Говорили, что заработать можно, уговорил один чеченец: мол, зарплата сто тысяч. Погнался за длинным рублём. Оказался в аду. Бежал. Встретил милиционеров, попросил показать дорогу на север. «Садись, покажем, довезём», – сказали. Сел – привезли к Абдуле, продали ему – и попал в горы, заставили пасти овец.

Николай вспоминал, как впервые он погнал овец в горы. Шёл с надеждой, что рано или поздно удерёт в Россию к семье. Поэтому с лёгким сердцем шёл и бормотал, перефразируя стихи поэта: «Приветствую вас, горы Кавказа, вы взлелеяли детство моё, вы носили меня на своих одичалых хребтах».