Оставшись один в кабинете, Аквилла подошел к участку стены, напротив которого стоял допрашиваемый, немного расшатал и отвел в сторону дощечку и выудил из небольшой ниши мини-камеру, после чего, вернув дощечку обратно, со всем своим скарбом направился в оперативную часть изолятора к своему знакомому Веселенькому. Ему надо было посмотреть, подумать, да и посоветоваться с товарищем.

***

Аквилла никогда не любил оперативные части ни в Ополчении, ни в изоляторах, ни в таможне, ни в приставских управах. В оперчасти госбезопасности он никогда не бывал, но чувствовал, что и там его душе уютно не будет. В них всегда низкие потолки, железная дверь на входе, затхлый воздух, скрип проржавевших сейфов, шелест пожелтевшей бумаги доносов и хруст нынешних «тридцати серебряников» для агентов. Это если еще не говорить о повсеместном нахождении на их столах чугунных пресс-папье на аккуратненьких льняных салфетках (видимо, чтоб кровавых следов на столешнице не оставлять).

К счастью, кислую мину, с которой сыскарь вошел в часть, удостоился видеть только опер Веселенький, давний знакомый Аквиллы. А он уже, во-первых, к ней привык да и потом редко кто мог посоперничать с самим Веселеньким в кислых, мрачных и унылых физиономиях.

– Кого я вижу, какими судьбами, – попытался выдавить из себя подобие улыбки опер.

– Тоже рад тебя видеть, старик, – с этими словами сыскарь бесцеремонно расположился за свободным компьютером, благо тот работал.

Затем Аквилла подключил к флеш-разъему портативную камеру и активировал видеозапись, вырубил звук (содержание и ход допроса были свежи в памяти, Аквилла маразмом не страдал), включил ускоренную перемотку и стал всматриваться в лицо 34-го. Вот он бегает глазами, привыкая к даче показаний стоя спиной к сыскарю, вот он расслабляется, понимая, что на его физиономию никто не смотрит и нет надобности играть мимикой перед собеседником (чем все мы, грубо говоря, грешим в разговорах), и вот по нему уже можно читать правдивые эмоции: непонимание за что его держат в клетке, стремление донести правду до сыскаря (о том, что 12 июня 20** года он просто задержался в баре при подпольном казино «Сокровищница», а затем приехал домой и лег спать), праведный гнев искреннего отрицания показаний сторожа, видевшего как он закуривает в машине у Богосвятского кладбища, также уверенность в ошибочности данных видеокамер с лестничной площадки, согласно которых он пришел домой в одежде, перепачканной землей, и в более позднее время (нежели сам показал), жалость к тому факту, что под кулачными аргументами местных ополченцев ему пришлось оговорить себя и подписать соответствующее признание, движение глаз вверх и влево – показатель реальных пространственных воспоминаний – при ответах на уточняющие вопросы по обстановке в квартире, когда он вернулся домой, словом, сыскарь не видел в мимике и жестикуляции 34-го арестанта признаков лжи.

– Ты еще не устал искать истину на лицах допрашиваемых? И чему только в нынешних Сыскных Академиях учат?

– Да уж не тому же, чему в Школах Ополченцев. А истина в наших делах…

– Не нужна. Нужна доказанность. По Шамалину есть признание, есть косвенные улики.

– Вот только косвенные – они не прямые. Признание на суде 34-ый не подтвердит. И, между нами говоря, признание то из него выбили: можешь сказать почему?

– Могу только сказать: очень странный почерк у преступника – похитить, вывести на кладбище, износиловать, закопать заживо. Это ж явная психическая патология в сексуальной части мозга. Опера, которые по делу работали, донос получили от консьержа в доме пострадавшей, проверили, подтвердилось Шамалин – ее сосед был лишен родительских прав за домогательства. Ну а где одно психо-сексуальное нарушение, там и другое, это еще дедушка Фрейд доказал. Ну опера зашли, да и расспросили Шамалина по существу.