Я бы хотел сказать так: в зависимости от того, имел ли он в виду видовое понятие явления, его сущность, предшествующее изменение или ожидаемое благо и, соответственно, называл или описывал его, он использовал слово «причина» очень запутанно, что впоследствии порождало новые путаницы на протяжении веков. Это особенно ясно видно на примере его формальной причины, которую он использовал для описания квиддичности вещи, ее сущности или природы. Слово «квиддичность» наконец-то умерло и было похоронено. Но столь же пустой термин «сущность» остался с нами, и мы говорим о «сущности электричества» или «сущности монархии», как будто мы о чем-то думаем – почти так же, как мы говорим о душе человека. Современные исследователи, однако, остерегаются делать выводы из этой воздушной «сущности».

Понятие цели у Аристотеля является понятием ценности и выходит далеко за пределы естественного понятия цели, которое человеческий язык в любом случае помещает в природу в соответствии с его антропологическим характером. Аристотель создал телеологию в ее грубейшей форме и до сих пор воображает, что искал цели повсюду. Он никогда не устанавливал понятие цели вообще, а скорее перенял его незаметно из повседневного языка.

Телеологическому взгляду на природу мы обязаны бесчисленными заметками и симпатичными наблюдениями; вот только понятие цели всегда было лишь стимулирующим вопросом, никогда не дающим удовлетворительного ответа. Аристотель, однако, видел ответ в вопросе с детской уверенностью. Он всегда успокаивал себя слишком рано.

Его часто повторяемое утверждение о том, что природа ничего не делает напрасно, как мне кажется, содержит суть его ложной натурфилософии. Аристотель считает, что знает что-то там, где никто другой ничего не знает. Это утверждение только звучит более убедительно, но оно так же недоказуемо и недоказуемо, как и полностью эквивалентное предложение: природа всегда преследует цель. Из понятия цели в обыденном языке выведено все. Поэтому все чудовища позднейшей телеологии можно найти уже у Аристотеля.

Даже правило, согласно которому природа всегда производит лучшее из возможного, то есть оптимизм, который Вольтер считал смешным, а Шопенгауэр – гнусным. Даже недостойная доктрина, согласно которой растения существуют на земле ради животных, а животные – ради человека. Весь этот взгляд на природу основан на самонадеянном ценностном суждении – оценивать природу по ее полезности для человека. Это было бы просто банально. Мы всегда остаемся антропоморфными в своем мышлении и речи. Только Аристотелю удается сделать свой мерило еще более узким, еще более маленьким.

Он классифицирует животных по их сходству с человеком. Но при этом только мужской пол задает стандарт, а женщина предстает как прирожденная рабыня, созданная природой неполноценной. Неудивительно, что существуют также неполноценные фигуры, неполноценные вены, неполноценные размеры; «впереди» ценится больше, чем «позади», «выше» ценится больше, чем «ниже».

Ценностное суждение – слабое место телеологии. Кстати, мы и сегодня так же мудры, как и две тысячи лет назад, и так же беспомощно, как Аристотель, называем «случайными» те явления, которые мы в состоянии объяснить причинами или целями именно по этому поводу. В своей «Критике языка» я попытался показать, почему понятие цели не было удалено из языка даже современным естествознанием.

«Закономерность – это новейшая мифология, которую человек вложил в природу; фундаментальная ошибка современного естествознания состоит в том, что оно путает необходимость и закономерность».