Им не хватало не только телескопов и микроскопов, термометров и барометров, не только точных приборов, но даже мысли о мелких единицах измерения (которыми наша астрономия измеряет тысячные доли секунды, наша химия – доли грамма): это было бы еще не самое худшее. Им также не хватало наблюдательности, им не хватало – как бы странно это ни звучало – осознания ценности тщательного использования наших органов чувств.

В наши дни первый из лучших председателей суда наставляет каждого свидетеля, что он должен отличать свои собственные ощущения от того, что ему известно со слуха. Греки классической эпохи не делали такого различия. По крайней мере, Аристотель, которого поэтому, пожалуй, нельзя причислить к их лучшим умам, сообщает в пестром беспорядке то, что он сам видел поверхностно, что знает из книг и что ему рассказали невежественные рыбаки, охотники и прорицатели.

Однако, чтобы не причинить Аристотелю несправедливости, следует прямо сказать, что ни один из его преемников до сих пор не воспринял всерьез это предвещающее открытие: все объяснения – это только разговоры, поэтому вся причинность содержится только в словах. Далее следует сказать, что тенденция персонифицировать те абстрактные понятия, которыми мы обозначаем невообразимые причины, а затем бессознательно рассматривать их как действенные и реальные, – эта тенденция неизменно присуща человеческому разуму. Но в чем Аристотеля вполне можно упрекнуть, так это в добровольном подчинении слову. В наше время внимательный исследователь, прежде чем применить трудный термин, определит его и захочет сказать, что он понимает его только в этом и ни в каком другом смысле; если его определение соответствует общему употреблению языка, то оно хорошо; если не соответствует, то тоже хорошо.

Каждый из наших ученых владеет несколькими языками и поэтому знает по опыту, даже без учения лингвистики, что на употребление языка нельзя полагаться. Аристотель, неспособный мыслить не по-гречески, делает свои выводы из слов своего языка; и когда, например, он пытается делать логические выводы из того, что одна вещь находится в другой (часть в целом, видовое понятие в родовом, палец в руке, владычество в царе), мы должны действительно поверить, что имеем дело с непереводимой и неумной игрой слов.

Продолжающиеся попытки поиска источников знания в «Органоне» Аристотеля напоминают мне часто повторяющиеся попытки извлечь золото и другие драгоценные металлы из руд заброшенных шахт с помощью усовершенствованных методов. Какое-то время это работает с рудой, какое-то время это работает с Аристотелем. До тех пор, пока предшественники использовали ненаучные методы. Но наступает день, когда урожайность теряет смысл, когда химия лишь проводит бесполезные лабораторные эксперименты, когда изучение Аристотеля годится только для школьных занятий.

Многие из его ошибочных наблюдений доказывают, что он был посредственным умом; но ошибки постигали и выдающихся людей. Особенно неблагоприятно его отличает именно подчинение слову, поскольку оно теснейшим образом связано с его логикой. Если бы он понимал, что все суждения и выводы восходят к восприятиям и, следовательно, уже содержатся в словах, обобщающих эти восприятия, его великая формальная проницательность заставила бы его логически не доверять словам. Но он хотел объяснять непрерывно, из слов.

Он нашел для каждого восприятия свои слова, которые назвал разными причинами, потому что они по-разному описывали явления. Я, конечно, считаю, что история философии ошибается, если рассматривает его четыре вида причин как логическую категоризацию понятия причины. Я считаю, что для него каждое явление имеет четыре причины, которые он называет формальной, материальной, движущей и конечной.